Мой ГУЛАГ. Личная история. Книжная серия видеопроекта Музея истории ГУЛАГа - Людмила Садовникова
Шрифт:
Интервал:
«Уходя, я не оставлю ничего, только фотокарточку, может быть…»
Свою мать я помню смутно, о ней и нашей жизни до лагеря я знаю только по рассказам своей старшей сестры. Мы жили в Ленинграде, мама — Сирель Армета Яновна — была эстонкой по национальности, с акцентом говорила по-русски, а писала вообще очень плохо. Отец был военным летчиком. Приезжая с задания, он приходил в летной форме с планшетом, в котором приносил подарки. Мы тогда получали 125 грамм хлеба, а отец как военный получал больше — еще сахарок, консервы. Он, отнимая от себя паек, кормил нас, чтобы мы не умерли с голода. Нас было трое: Лилия 1932 года рождения, Аральд 1937-го и я. Однажды отец ушел на очередное задание, и больше мы его не видели.
Ленинград был уже в блокаде, над городом сбрасывались листовки, где содержались призывы сдать город:
Моя мама подняла одну такую листовку и 14 декабря 1941 года была арестована по подозрению в контрреволюционной пропаганде и агитации. А 14 января 1942 года ее осудили по статье 58–10 УК РСФСР и дали наказание: восемь лет исправительно-трудовых лагерей. На допросе мама сказала, что разведена, — сделала это специально, чтобы нашу семью не уничтожили. Она прикрыла отца.
Когда маму арестовали, Лилию и Аральда отправили в детдом. Моя же судьба оставалась неизвестной. Как рассказывала мне Лиля, она сильно переживала и плакала обо мне: я была истощена и оставалась совсем одна.
В сентябре 1942 года из блокадного Ленинграда началась эвакуация. Забегая вперед, скажу, что мы все окажемся в Ярославской области. Лилия с детским домом эвакуировалась в город Данилов, Аральд — в город Борисоглебский, мама ленинградским эшелоном была направлена для отбывания наказания в Волголаг[35], в город Углич. Меня везли тем же эшелоном в дом ребенка, который находился в зоне. Рассказывали, что заключенных грузили в товарные вагоны, а детей размещали отдельно. Долго не могли выехать из Ленинграда, пробивались ночью — нас беспрерывно обстреливали. На станциях поезд останавливался, вытаскивали трупы. В Угличе детей погрузили в полуторки[36]. Как добиралась мама, я не знаю. Нас привезли на КПП, территория была обнесена бетонным забором. Стояли столбы с натянутой колючей проволокой, висели надписи: «В лагерь не входить», «Через проволоку не разговаривать» под угрозой расстрела. Посчитали нас по головкам и пропустили внутрь. Разместили в бараках отдельно от взрослых.
Каждое утро заключенных выводили на построение для отправки на работы. Охраняли их с четырех сторон военные с овчарками. Одновременно выводили и детей, грузили в застеленный соломой кузов машины и вывозили с территории зоны на прогулку. Но матери не понимали и поднимали шум: куда? Может, на расстрел… Выкрикивали имена своих детей: Лида… Валя… Виктор… Ну а что мы могли? Ручонки поднимали вверх, а нас же было не видно. Кому мы машем, куда нас отправляют, загрузили в машины — и все. И чтобы подавить этот шум, военные натравливали на заключенных собак — того и гляди раздерут! К определенным часам мы прибывали обратно в зону. В дальнейшем заключенных стали выводить на построение раньше, и мы больше не видели их вообще. Если было жарко, выводили на работы рано, часов в пять утра.
Сначала лагерь был смешанный, затем женщин перевели на левый берег. Заключенные строили гидроэлектростанцию, плотину, шлюз, укрепляли берега Волги. Плотину охраняли военные, а шлюз — моряки. Труд был очень тяжелый, люди голодали, очень многие умирали.
Кормили детей так же плохо, как и заключенных. Как же нас наказывали! За что?.. За всякую провинность раздевали и уводили в холодные темные камеры без окон с бетонными стенами, закрывали на ключ — наказывали страхом. И мы стояли там голые. Сколько простоишь — неизвестно. Но молчать было нельзя, обязательно нужно было плакать. Если плакать не будешь, значит, — это мое предположение — тебе или нравится, или ты не озябла. Если заплачешь, тогда подходил надзиратель, открывал дверь: «Ну что, больше не попадешь сюда?» Отдавали белье и отводили в группу. Со мной однажды такое было. Мы шли строем на прогулку. А у нас глаза постоянно смотрели в землю, искали, где бы что-то найти поесть, потому что мы постоянно голодали. Нам давали жиденькое пюре — столовую ложку — и тоненький кусочек хлеба. И это было еще хорошо, не как в блокадном Ленинграде, все-таки мы что-то получали на завтрак, обед и ужин. И вот я случайно увидела огрызок яблока. Выбежала из строя, схватила его и вбежала обратно. Я не устраивала никакого побега: куда мне бежать? Когда мы вернулись в барак, я была наказана. Меня раздели и отвели в камеру. Я спросила: «За что меня вот так?» — «За то, что из строя выбежала». Пререкаться тоже было нельзя. Я продержалась некоторое время, самой холодно, думаю: ну все, пора, надо плакать. Хочу не хочу, а надо. Заплакала, ко мне подошли: «Ну что, успокоилась?» Открыли дверь, выдали белье, увели в барак. И такую школу у нас прошел каждый воспитанник. Повтора ни у кого больше не было, потому что стоять там было невыносимо.
В лагере я провела три года, а в 1945 году с группой детей попала в детский дом № 89, там же, в Угличе. Нас приняла очень хорошая женщина-директор. Она со своими детьми приехала из Ленинграда первым этапом. И так как у нее не было жилья, она проживала вместе с нами в детском доме. Очень добрая, любила нас. В хорошие руки я попала, нас обогрели, накормили, постригли.
В 1945 году многие родители приезжали из Ленинграда с фотографиями своих детей и забирали их из детского дома. Мы провожали их со слезами на глазах. Я думала: сколько же мне еще быть здесь? Неужели пожизненно? Я же знала, что у меня мама в лагере. Воспитатели мне ничего не говорили, а мама меня искала. Она просила русских женщин, чтобы они красивым почерком писали мне письма в детдом.
В детдоме мы жили очень бедно, ничего у нас не было, ни столов, ни стульев, ни тарелок. Где учили уроки, тут же и ели, мыли посуду и сдавали другой группе. У нас было печное отопление, старшие пилили дрова, а мы, маленькие, по полешку носили. Не принесешь — не пойдешь обедать. Уроки не выучишь, воспитателю не ответишь, тетради не покажешь — гулять не пойдешь. А не ответишь урок — учи, а то еды не получишь, да и в школу не пойдешь с невыученными уроками. Так что мы в школу ходили с готовыми уроками, нас, можно сказать, даже не спрашивали, потому что знали: воспитанников детдома всегда проверяют. У нас было очень строго. Воду возили в бочке на санях, на лошади. Бочка была прострелена, вся в дырках, что она закачает-то! В детский дом ее привозили уже обледеневшую, наполовину пустую: вода вытекала по дороге. Уборщицы у нас не было, территорию и все здания убирали сами. И полы мыли, мастикой драили, как в армии. На кухне помогали, картошку чистили. Правда, картошку нам опасно было поручать, потому что мы ее ели сырой. Дадут целый котел начистить, а после нас меньше половины остается. И тех, кто чистил, часто оставляли без еды: все, вы свою порцию уже съели. Потом нашли бабушку, которая чистила овощи. На выходе из столовой нас обыскивали, поэтому зимой, если я находила корочку хлеба, то выбрасывала ее в форточку, а потом, когда гуляла по территории, откапывала из снега мороженый хлеб и ела. Мы и кочерыжки мороженые ели.
Поделиться книгой в соц сетях:
Обратите внимание, что комментарий должен быть не короче 20 символов. Покажите уважение к себе и другим пользователям!