Мой ГУЛАГ. Личная история. Книжная серия видеопроекта Музея истории ГУЛАГа - Людмила Садовникова

Было и очень страшное. Хозяевами общих лагерей были, как их теперь называют, паханы. Тогда они просто звались главными. По трактовке мы были социально опасные, а они — социально близкие. И в их понятии мы были «шоколадницы» — немецкие подстилки. Лагерное начальство им внушало, что мы все с немцами были. Представляете, какая была возможность и предлог поиздеваться над нами. Мне очень сложно коснуться этой стороны жизни: не было того унижения, которое бы я не прошла в том возрасте как женщина.

Была и хорошая сторона жизни: не было ни одного лагпункта, ни одного лагеря, где бы не было художественной самодеятельности. Культура — великая вещь, везде существует и помогает выжить. Появились на одном из лагпунктов два мужичка: виолончелист-солист из Большого театра Миша Чичивасов и режиссер Ростовского драматического театра Миша Попов. И вот на этой базе организовалась агитбригада всего Усольлага. Кто-то стихи писал, кто-то пел, играл.

Как-то приехала к нам центральная культбригада, настоящий театр! Когда я увидела их спектакли, я поняла, что хочу туда, мне надо туда! Начальник культурно-воспитательной части мне сказал, что, если мы выступим как следует, появится шанс. Мы выложились как могли, и месяца через два на мое имя пришел спецнаряд, и я попала в центральную культбригаду Соликамска. Привезли меня в барак. На нарах — свободное место наверху. Туда никто не ложится, потому что рядом — репродуктор, и он говорит когда хочет и сколько хочет, и выключить его невозможно. А я за все эти годы первый раз услышала радио. И звучал Второй концерт Рахманинова. Я как подошла к этому радио, как встала — у меня слезы потекли, я себя не помнила. Музыка, понимаете. Меня спросили: «Ты ляжешь сюда?» — «А можно?!» — «Можно». Вот так я легла к Рахманинову.

Это было райское житье: мы ставили спектакли, готовили концерты, ездили по всему громадному Усольлагу. Однажды к нам в культбригаду пришел новый человек, баритональный бас Леонид Максимович Гашенко. На фоне всей этой лагерной грязи, женского унижения вдруг нашелся человек, которого я полюбила. Он имел звание майора, был танкистом, прошел войну до Берлина. И в Берлине уже после войны за дружеским столом в кафе, когда сидели братья-однополчане, «толковали за войну», он вдруг сказал: «Победить-то победили, но какой ценой! Зачем нужно было столько жертв?» Так майор Гашенко получил десять лет за антисоветскую агитацию, и я встретилась со своей самой большой любовью в жизни. Это был не похожий ни на кого человек, прекрасно знавший литературу. Он столько читал мне стихов на украинском языке! Казалось, после всего того, что пережито в помойке общего лагеря, уже никаких чувств возникнуть не может. Но влюбилась я в него до потери сознания. Он на меня поглядывал как старший. Очень многому меня учил: даже тому, как нужно себя вести, как нужно кашлянуть, высморкаться, как нужно улыбнуться. Такой вот папа добрый был. Как было не полюбить! Но видно, и я ему чем-то понравилась.

Всякий раз, когда мы приезжали с концертами в мужской лагпункт, нас, женщин, селили в бараке в специальной кабинке, где обычно жил «придурок». Это лагерная градация: есть работяга, есть придурок — комендант, нарядчик и т. п., который в зоне работает, и есть доходяга, который уже почти ничего не может. После концерта нас обязательно кто-то провожал, потом кабинку закрывали ключом на ночь, чтобы какой шальной туда не кинулся, простите за выражение. И утром открывали. Однажды Леонид Максимович провожал меня до кабинки. «Ну, иди». Я знала, что бывали мужчины, которые не брезговали зайти в эту кабину, раз случилась такая возможность. А он мне говорит: «Иди». Я сказала: «Поцелуй меня». И он поцеловал мне руку! Я сошла с ума. В тех условиях, среди этого кошмара, человек, у которого может быть что-то другое, целует мне руку! Это было на всю жизнь. Потом между нами произошло сближение. Но дело было не в этом. Это было не главное ни для меня, ни для него. Мы как-то были в другом мире. Мы надеялись на наше общее будущее. Судьба, правда, иначе сложилась. Нас развели по разным лагерям, мы переписывались. Однажды я получила от него очень большое серьезное письмо. У него начался прогрессирующий туберкулез, он уже не надеялся выжить: «Если выживу, то встретимся». Печалился о своей матери, которая была очень больна. Освобождался он раньше, писал, что будет ждать меня, что у нас будет семья. Я с этим жила. А потом мне написал его отец: Леня женился. На такой же женщине, которая прошла лагерь, на хохлушке. Она готовила очень вкусные борщи. Ему в этом смысле очень повезло, я бы не смогла его кормить такими. Через много лет мы встретились по другую сторону решетки. Хорошая была встреча.

Потом в моей жизни начался второй этап. Снова товарняк. Везли очень долго. Мы спрашивали через решетку у обходчиков: «Что на вагоне написано?» — «Караганда». Караганда, ребята! И давай рвать свои телогреечки, купальнички себе шить: на юг едем с северов. Приехали. Голенькая степь. Бетпак-Дала. Северная голодная степь. Джезказган. В нескольких километрах — Байконур. Лагпункт Кенгир. Это были особые лагеря[39]. Когда уже в этой жизни мне удалось побывать в Дахау, я увидела, что он один в один с нашими особыми лагерями, только в наших не было крематориев.

Режим был такой: десятичасовой рабочий день, передвигаться по зоне можно только пятерками, по одному ходить запрещалось. Все время, кроме того, что ты справляешь какие-то нужды, ходишь на питание, уходишь на работу, ты находишься под замком. И что самое оригинальное, нас больше не стало: ни Мониковских, ни Петровских, никаких, — просто у каждого свой номер. У меня был СО862.

Мы строили Джезказган. Джез — по-казахски «медь». Когда мы только прибыли, отправились мыться в баню. Дали нам по куску мыла. И работницы бани нам говорят: «Девчонки, вот сейчас вы смочите голову, намылите, но ни в коем случае не смывайте, потом не расчешете, будет колтун». Почему? Потому что там 70 % меди в воде! Представляете, в каком раю мы жили? И действительно, кто не послушался, пришлось остригаться.

Я была занята на общих земельных работах: рыла траншеи, махала киркой, отбойным молотком. Летом подъем в половине пятого, зимой — в пять часов. Оправка, вывод за зону. Время, которое ты идешь на работу, не считается за рабочее время, а вести могут бог знает сколько. И десять часов непосредственно на рабочем месте. Пайка с собой, кипяток давали прямо на месте. Обеда как такового не было.

В Кенгире произошло несколько незабываемых встреч. Однажды у меня заболел зуб. Разнесло меня дальше некуда, и я попала в центральный лазарет, где познакомилась с потрясающим человеком — Жанной-Марией-Терезой Иосифовной Кофман[40]. Был такой период, когда в Советскую Россию по призыву Коминтерна ехали все коммунисты мира строить новое общество. Много-много приехало. Всех их в итоге посадили вместе с домочадцами, потому что в нашем понятии это были враги, внедряемые в наше здоровое общество. Жанна, еще когда жила в Париже, мечтала стать монахиней. А когда ее папа вместе с сестренкой перевез в Россию, она подумала: а почему монахиней? И стала врачом-нейрохирургом, окончила Первый медицинский. И одновременно занималась альпинизмом. Был тогда у нас знаменитый альпинист Абалаков, и Жанна, влюбленная в горы до потрясения, служила врачом в его экспедициях. И вот я повстречалась с этой невероятной личностью. Она лежала с инсультом, а врачи (она все-таки свой человек) как-то ее поддерживали. Жанна так много рассказывала, столько влила в меня любви к горам, которых я еще никогда не видела, что любовь эта осталась у меня на всю жизнь. Еще одна потрясающая встреча была там же. В лагерь привезли Окуневскую[41]. Окуневская — одна из первых заслуженных артисток Советского Союза, жена Бориса Горбатова[42], героиня его фильмов, как же она может быть здесь? И вот идет по лагерю женщина в изумительном манто голубого цвета. Это в тех-то условиях, когда мы все в номерочках. Все обалдели: шествует Окуневская. А у нас были так называемые паучихи — это те, кто пригрелись на теплых местах, уже давно в лагере, живут за счет других. Вдруг одна из них (у нее была должность старший контролер, это царь и бог лагеря: на какой объект послать, что сделать и т. д.) подходит и говорит: «Татьяна Кирилловна, такое предложение: вы нам уступаете вот эту вещь, а мы вам обеспечиваем прекрасное безбедное пребывание в нашем лагере». Окуневская отвечает: «А если нет?» — «Ну все равно же испортят, заставят вшить номер». — «Ну давайте вошьем номер!» При этом не «нашить», а именно «вшить», потому что если нашить, ты же можешь сорвать и в побег уйти, а так уже не уйдешь. И вот Татьяна вырезает огромную заплатку и вшивает свой лагерный номер.