Чёрный снег: война и дети - Коллектив авторов

встречал, но несколько раз мельком видел на телеэкране в связи с памятными датами в жизни и творчестве Ф. М. Достоевского.

Не берусь давать поэтический прогноз, какие темы и как станет решать в своих стихах Волгин, но совершенно ясно одно: его вклад в военно-героическую тему оригинален и весом. Некоторые его строчки из поэтической лирики стали звучать даже афористично, а это нельзя не оценить.

Игорь Леонидович Волгин

Назад отступления нет

«Стояла великая сушь…»

Стояла великая сушь…

Стояла великая сушь.

Мелели озёра и реки.

И птицы, казалось, навеки

замолкли, лишённые душ.

И свет помутился живой.

И небо подёрнулось хмарью.

И дымом тянуло и гарью:

горели леса под Москвой[10].

Старухи сидели в тени.

И мирным прогнозам погоды,

как сводкам в военные годы,

сурово внимали они.

О чём возвещает набат,

что помним и кто мы такие,

когда даже силы стихии

в нас давнюю боль бередят!

Когда даже в эти часы

нам чудится что-то иное.

И тихое небо ночное

пронизано гулом грозы.

Пальтецо поскорей натяну…

Пальтецо поскорей натяну —

и туда, где братва боевая

беззаветно играет в войну,

пулеметы собой закрывая.

Как заснежены наши дворы!

Как парадные наши притихли!

Мы подвижники этой игры —

взрослых игр мы ещё не постигли.

…Я на снег упаду, не темня,

чтоб, спасая от верной могилы,

выносила меня из огня

Танька Бушина с третьей квартиры.

Как эффектно мы падаем ниц,

принимая геройские позы!

…Но стекают у Таньки с ресниц

настоящие горькие слёзы.

И, как мать, наклоняясь сквозь дым

ко своим же погодкам-ребятам,

она плачет по нас – молодым,

холостым непутёвым солдатам.

Танька Бушина плачет по нас!

Но, отбросив пустые сомненья,

с овощных засекреченных баз

мы на Балчуг идём в наступленье.

Мы дойдем, как до Эльбы самóй,

до Канавы[11] в ограде щербатой…

Это, видимо, сорок восьмой

или, может быть, сорок девятый.

Он пройти стороной норовит,

но в какой-то неясной тревоге,

надрываясь, кричит паровик

на Казанской железной дороге.

Белый сквер на Ордынке раздет,

и деревья прозрачны и сини.

…Мы ещё не читаем газет.

Телевизоров нет и в помине.

Ленинградская девочка Лена…

Ленинградская девочка Лена,

год рождения – сорок второй[12].

…Интуристы берут непременно

бутерброды с зернистой икрой.

У тебя всё, как видно, в порядке,

никаких потрясений в судьбе.

Элегантна, как все ленинградки,

и красива – сама по себе.

И, спускаясь ко трапезе ранней

развесёлой такою гурьбой,

остряки из обеих Германий

одинаково шутят с тобой.

И ничуть никого не заботит,

как, поставив еду и питье,

ты украдкою,

словно наркотик,

вновь глотаешь лекарство своё.

Но когда, леденея от боли,

ты идёшь, запахнув пальтецо,

бог войны, что на Марсовом поле,

отвращает в смятенье лицо.

Из Аида – из мрака и тлена

тянет ветер – блокадный, сырой.

…Ленинградская девочка Лена,

год рождения – сорок второй.

Кануны

Майоров пишет грустные стихи:

«Мы были высоки, русоволосы…»

Фашисты в Праге.

                   Скорбны и легки,

горят, как свечи, польские берёзы.

А над Москвой простерта тишина.

Шумят деревья влажною листвою.

Идёт весна.

                  За ней идёт война.

Она ещё не стала мировою.

Она ещё не сгорбила их плеч,

ещё ни бомб,

                ни затемнённых окон.

«Нам лечь, где лечь,

и там не встать, где лечь», —

в последний раз

            прочтёт ифлийцам Коган[13].

Им ведомо, что ждёт их на веку.

Не жертвенность.

                     Не поза.

                          Не бравада.

Поэзия,

               за каждую строку

пришёл твой срок платить у Сталинграда!

Поэзия, провидящий солдат,

тебе одной вручается повестка,

когда ещё предательски молчат

германские орудия у Бреста.

Когда сирень

                   кипит со всех сторон,

и белый дым, как дым беды грядущей.

И, как идущий к фронту эшелон,

ночной трамвай,

                в Сокольники идущий.

Октябрь сорок первого года

Октябрь сорок первого года.

Патруль по Арбату идёт.

И нет на вокзалы прохода.

И немец стоит у ворот.

И прусский полковник у Химок,

сглотнув торжествующий вопль,

как будто бы делая снимок,

навёл на столицу бинокль.

А что же столица?

                       Столица

глядит тяжело и темно,

как будто всех жителей лица

столица сплотила в одно.

Бредут от застав погорельцы,

в метро голосят малыши,

и вбиты железные рельсы

крест-накрест во все рубежи.

Нестройно поёт ополченье,

соседи дежурят в черёд,

и странное в небе свеченье

заснуть никому не дает.

…Но, смену всемирных коллизий

приблизив незримой рукой,

пехота сибирских дивизий[14]

грядёт, как судьба, по Тверской.

Но знает у ржевского леса

стоящая насмерть родня,

что в доме напротив МОГЭСа[15]

к зиме ожидают меня.

Меня прикрывает столица,

меня накрывает беда.

И