Фонтан переполняется - Ребекка Уэст

согласилась Констанция, сложив руки поверх расправленных юбок.

– Здоровая дылда, – проворчал кузен Джок, убирая флейту. Но теперь, когда мы все смотрели на Розамунду, он уже не мог причинить нам боль. Глядя на ее блестящие золотые локоны, упругую белую кожу, выпуклые надбровья, глубокую впадинку между ртом и подбородком и прямое тело, что даже в минуты неподвижности дышало неспешной грацией, мы забыли его отвратительно безупречную игру на флейте и жестокую попытку обидеть маму. Мы чувствовали, что наши взгляды ее не смущают, она рассеянно улыбалась, словно ушла в свои мысли. Я заметила, что мама смотрит на нее тем взглядом, каким раньше смотрела только на нас, своих детей, и, как ни странно, не разозлилась, хотя обычно ревностно относилась к ее любви.

– Пусть непременно приезжает к нам в гости поиграть с детьми, – сказала мама.

– Как поживает твой муж? Получится у него удержаться на очередной работе? – спросил кузен Джок.

Я ненавидела эту комнату с пятнами на стенах, погнутые подсвечники на фортепиано, скупой газовый свет и кузена Джока. Все мы – мои родители, сестры, брат, я, Констанция и Розамунда – вели более опасную жизнь, чем мои знакомые из школы, их родители и учителя, и сейчас кто-то в этом доме – предположительно, кузен Джок – пытался столкнуть нас с края пропасти, за который мы цеплялись.

– Можно Розамунда сегодня поедет с нами? – резко спросила я.

Розамунда слегка улыбнулась и медленно покачала головой.

– Мы с радостью возьмем ее с собой, – сказала мама.

– Хочешь поехать? – спросила Констанция. – Если хочешь, скажи.

Розамунда снова покачала головой, запинаясь, поблагодарила мою маму и пообещала, что в ближайшее время приедет на целый день, но только не сегодня.

После этого мы с мамой надели шляпы и пальто, и остальные тоже оделись, чтобы проводить нас. Кузен Джок сказал, что мы добирались неправильно и сейчас он покажет нам дорогу до другой станции. Очутившись на темной улице, мы замерли, глядя на дом и прислушиваясь. Ни звука. Кузен Джок развернулся и грубо прикрикнул на ребенка, гонявшего обруч по тротуару, чтобы тот вел себя потише, хотя он не так уж и шумел.

– Ну, утром они разбушуются еще похлеще, – проворчал он.

– Нет, – сказала Констанция своим строгим глухим голосом.

– С чего ты взяла? – с раздражением спросил он.

– Я чувствую, что они исчезли навсегда, – сдержанно ответила она. – Есть разница между зубом, который перестал болеть, и тем, который вырвали.

Взрослые пошли впереди, а мы – следом.

– Ты уверена, что они исчезли? – спросила я Розамунду.

Она ответила, слегка заикаясь и глядя в землю:

– О да, они очень далеко. Кроме того…

Я знала, что мы обе думаем о струйке соли, что сыпалась с кухонной каминной полки и запорошила пол. Несколько минут мы шли молча сквозь темноту, а потом я пообещала:

– Я никому не скажу.

– Так будет лучше, – отозвалась она, по-прежнему не поднимая глаз.

Мы замедлили шаг, чтобы остаться наедине с нашими секретами и ощущением тайной власти, но вскоре взрослые обернулись и окликнули нас, чтобы мы поторопились. Мы пошли быстрее, и Розамунда произнесла:

– Я так и не показала тебе картинку со своим зайцем.

– Посмотрю в другой раз, – ответила я.

– Мне хотелось, чтобы ты его увидела. Я рассказывала тебе, что он славный, но, кажется, не смогла объяснить, насколько он прекрасный.

– О, я знаю, что ты чувствуешь, – сказала я. – К воображаемым животным ужасно привязываешься. Я верю, что он прекрасен.

Взрослые дошли до угла широкой запруженной улицы с яркими витринами и снова окликнули нас. Они всегда боялись, когда мы, дети, скрывались в толпе, хотя на самом деле никто никогда не обращал на нас никакого внимания.

Но власть принадлежала взрослым, и нам пришлось шагать быстрее, чем хотелось бы, следуя за ними по пятам мимо магазинов и керосиновых фонарей с их чудесным светом, который навсегда исчез с улиц, когда на смену им пришли лампы накаливания. На подвесных блюдцах свободно горели красно-желтые огоньки, открытые ветру, он то и дело наклонял их вбок, превращая в струящиеся ленты, и раскачивал тени.

– Обожаю фонари, – сказала Розамунда. – Тебе нравятся фейерверки?

– Это самое чудесное, что только есть на свете, – ответила я.

– Однажды я то ли услышала где-то, то ли прочитала в книжке, что иногда люди разжигают костры на вершинах гор, я бы тоже хотела попробовать, – мечтательно продолжала она.

– Я тоже об этом слышала, уж и не помню где, наверняка это очень красиво, – сказала я. – Скорее всего, мы когда-нибудь увидим все своими глазами. Тебе не кажется, что нам повезло? Мы знаем больше, чем другие девочки в школе. У нас замечательные матери. Я вижу, что твоя мама похожа на мою, они лучше, чем все остальные мамы. И у нас много преимуществ перед другими детьми, нам известно много такого, чего не знают они. Например, у них дома не водятся демоны, они даже не представляют, что они существуют, а мы умеем от них избавляться. Я думаю, нам всегда будет везти. А ты? А ты?

Мы остановились полюбоваться прекрасными фонарями перед мясной лавкой, где крупный краснолицый мужчина в синем халате выкрикивал длинную речь о мясе, словно декламировал историческую пьесу Шекспира: «Прошу вас выслушать меня, милорды. Гордячка дерзостная королева, Нортумберленд высокомерный, Клиффорд и много птиц подобной же породы монарха, сердцем мягкого, как воск, своей жестокой воле подчинили»[28]. Пока мы стояли там, я продолжала обдумывать свои слова.

– Тебе не кажется, что нам повезло? – еще раз спросила я.

Огни и тени дрожали на лице Розамунды, но она выглядела все такой же мягкой и невозмутимой. Потом я снова повторила свой вопрос, и ее лицо исказилось. Я поняла, что она не может ответить, и это причиняет ей острую физическую боль. Я застыла, терзаемая сочувствием, и наконец она произнесла:

– Я заикаюсь. Ты не знала? Иногда я заикаюсь. Ты должна меня простить. Это просто моя дурость.

– О нет, вовсе нет, – сказала я. – Одна из самых умных девочек в нашей школе в Эдинбурге тоже заикалась. Но мне очень жаль. Мне очень жаль.

Мы с родителями остановились на краю тротуара и стали ждать, пока дорожное движение позволит нам перейти улицу. Вереница высоких ярко освещенных трамваев алого цвета продребезжала мимо, издавая приятный ритмичный стук на остряках. В повозке, запряженной двумя пепельно-серыми ослами, проехал уличный зеленщик с семьей. Он и его сыновья были одеты в светлые бриджи, сплошь расшитые перламутровыми пуговицами, а женщин украшали огромные шляпы с зелеными, красными и синими страусиными перьями; ночью, в волнах струящегося уличного света, все они казались загадочными, как участники маскарада в финале «Бури». Мимо пробренчала двуколка, в которой сидели мужчина в цилиндре набекрень и дама, укутанная в боа из перьев, и все взрослые ахнули при мысли о том, сколько стоит поездка в таком экипаже из самого Уэст-Энда. Когда они заговорили о деньгах, я вспомнила о финансовом положении моей семьи и семьи Розамунды и на мгновение ужаснулась. Мне подумалось, что однажды из-за какой-нибудь несчастной случайности мы можем попасть в работный дом. Но, разумеется, когда я вырасту, все будет хорошо – я разбогатею и стану всюду разъезжать в двуколках. Движение поредело, мы перебежали мощеную дорогу и пошли вдоль парка и ярких киосков с едой, а потом мы с Розамундой снова отстали.

– Этот кофе пахнет почти как кофе у нас дома, но не совсем, – сказала я.

– Да, немного напоминает запах, когда в саду что-то сгорело, – отозвалась она.

Без злого умысла мы обсуждали это в полный голос прямо перед хозяином киоска, а когда он сердито посмотрел на нас, подумали безмятежно и осуждающе, что он один из многих взрослых, раздражительных от природы, и пошли дальше.

– Ты смогла бы съесть заливных угрей? – спросила я.

– Разве что на спор, – с сомнением ответила Розамунда.

– У тебя в школе часто что-то делают на спор? У нас – да, и, по-моему, это очень глупо.

– Все время и по любым