Приют Грез - Эрих Мария Ремарк

Элизабет и Трикс подружились. Со свойственной ей легкостью Трикс быстро сошлась с Элизабет, а та своей деликатностью только облегчила эту задачу.

Элизабет была очень занята. Она целыми днями работала в детской больнице, и обе они, Элизабет и Трикс, были настоящей опорой и радостью для начальницы. Спокойная доброта Элизабет делала ее в глазах детей Святой Девой, и все они привязались к «сестричке Элизабет» с трогательной любовью и почтительностью.

В последние месяцы Элизабет сильно переменилась. Ее наивная ребячливость превратилась в мягкую женственность. Фриц как-то сказал о ней: «Она идет своей дорогой так уверенно, будто могла бы пройти по ней и с закрытыми глазами».

Фрид и Паульхен все еще пребывали в стадии взаимного подтрунивания. Во Фриде зародилась некая склонность к Элизабет. Но он не знал, где ключ к ее сердцу, и не пытался его найти. Они были во многом слишком похожи друг на друга. Элизабет была для него как сестра. Глаза Паульхен иногда выдавали растерянность. И она частенько подолгу стояла перед портретом Эрнста, все еще висевшим в мастерской. Первые муки молодости…

Фриц видел все это и однажды вечером долго беседовал с Паульхен, а потом и с Фридом. Так его доброта помогла им справиться с первыми проявлениями жестокости жизни.

Через несколько дней Фриц вернулся. Задыхаясь от нетерпения, Трикс прибежала к нему под вечер.

- Дядя Фриц… - Она глядела на него расширенными от страха глазами.

- Все хорошо, Трикс.

Она ответила беззвучным потоком слез.

- Не плакать, Трикс.

- А я и не плачу - это от радости. Наконец-то, наконец-то я вновь обрела почву под ногами…

Спустя время ее волнение немного улеглось.

- Расскажи мне обо всем, дядя Фриц… Как у нас дома… Как тебя приняли… Как здоровье матушки?

- Она очень постарела, дитя мое. Передает тебе привет и просит как можно скорее приехать к ней.

- Неужели это правда… дядя Фриц? - вскинулась она.

- Да, дитя мое, это правда.

- О, матушка…

И еще раз, с невыразимой тоской:

- Матушка, добрая моя… А я… я…

У Фрица на глаза навернулись слезы.

- Дядя Фриц, это может только мать…

- Да, мать… Мать - это самое трогательное из всего, что есть на земле. Мать - это значит: прощать и приносить себя в жертву.

- А как отец?

- Поначалу он держался холодно и не очень меня расспрашивал. Наверное, то была маска, надетая передо мной, чужим человеком, - а может, и перед самим собой. Он сказал, что отверг тебя и решения своего не изменит. Я напомнил ему слова Христа, сказанные Петру в ответ на его вопрос: «Сколько раз прощать брату моему, согрешающему против меня? до семи ли раз?» - «Не говорю тебе: «до семи», но до седмижды семидесяти раз». Отец был непоколебим - или, вернее, только казался таким. Тогда я заговорил с ним о его собственной вине. А вина его в том, что он не дал себе труда понять тебя, судил о тебе лишь со своей точки зрения и тем самым собственными руками отдал тебя в объятия соблазнителя. Недостаточно просто любить своих детей, нужно еще и проявлять свою любовь к ним. Дети - это нежные цветы, им нужен свет, и если они его не получают, их головки быстро вянут и клонятся к земле. Я спросил его, разве он хочет теперь, когда есть возможность загладить вину и наверстать упущенное, вновь навлечь на себя заслуженное обвинение и бросить тебя в беде. И еще много всего наговорил. Это повергло его в уныние. Я не унимался, даже когда он хотел уже вспылить, и наконец он сдался. Но тут у него зародились новые опасения. Мол, твоя репутация может повредить сестрам. Я его успокоил, сказав, что никто ничего не знает, а ты осталась, в сущности, по-прежнему чистой и доброй душой. В конце концов отец уступил. «Скажите ей, - молвил он, - этих двух лет как не бывало». А твои сестры радуются, что их сестрица, так долго жившая в пансионе, скоро вернется домой. В Ростоке люди думают, что ты была в пансионе, - и пусть себе так думают. Посторонним этого достаточно.

- Дядя Фриц… Дорогой, добрый дядя Фриц…

- Видишь, Трикс, все теперь устроилось, и вскоре ты окажешься в объятиях родителей.

- Ах, дядя Фриц, но ведь тогда мне придется расстаться с тобой!

- Да, дитя мое…

- Как мне жить без тебя…

- У тебя есть матушка.

- Матушка… - Ее лицо просветлело. - И все-таки, дядя Фриц…

Она попыталась поцеловать его руку. Он быстро отдернул ее. Большая слеза упала на его кисть.

- В понедельник твой отъезд, Трикс. А в воскресенье мы все соберемся, чтобы попрощаться с тобой.

- Да…

Она еще долго стояла, молча глядя на него. Потом ушла. Фриц зажег лампу. Ноябрьский туман клубился за окном. На небе ни звездочки. Но лампа разливала вокруг себя золотистый покой.

Позднее к нему пришла и Элизабет.

- Я так рада, дядя Фриц, что ты вернулся.

- И я рад, что опять дома.

- Чего ты добился?

- В понедельник Трикс возвращается к родителям.

Она кивнула:

- Я была почти уверена, что так и будет. Кроме тебя, никто не смог бы сделать это. А я очень к ней привязалась.

- Как дела у твоих маленьких подопечных?

- Они растут. Сегодня я стояла у кроватки одного тяжелобольного ребенка - бедняга парализован - и кормила его с ложечки. Вдруг он задержал мою руку и очень торжественно сказал: «Тетя Лиза, ты должна стать моей мамой». Мне пришлось пообещать это. Жить ему осталось недолго. Сухотка. Его мать не могла как следует заботиться о мальчике. У нее их еще шестеро, и надо добывать хлеб насущный. Теперь он перенес свою любовь на меня. Я бы посоветовала любому, кто хочет забыться или успокоиться, начать ухаживать за больными.

- Да, это многое заменяет.

- И утешает. Ибо самоотречение нелегко дается.

- Самоотречение вовсе не обязательно, Элизабет.

Она грустно взглянула на него.

- Возможно, это всего лишь неизбежное в таких случаях заблуждение. Или иллюзия… Все будет хорошо.

- Ты так думаешь, дядя Фриц?

- Да, Элизабет.

Слезы градом хлынули из ее глаз.

- Кому никогда не доводилось жить вдалеке от родины, Элизабет, тот не знает, какова ее магическая сила, и не умеет ценить ее. Это познаешь только на чужбине. На чужбине родина не становится чужой, наоборот, ее начинаешь любить еще крепче.

- Но я его так люблю…

- Он вернется к тебе. Любовь - это жертвенность. Часто и эгоизм называют любовью. Только тот, кто по доброй воле может отказаться от любимого ради его счастья, действительно любит всей душой.

- Этого я не могу. Тогда мне пришлось бы отказаться от самой себя.