Дары инопланетных Богов - Лариса Кольцова

именно пребывать в ясном сознании, что это она, Нэя. И торопливости не хотелось, и уже мешала её надрывная страсть. К чему была её лихорадочность, если у них опять всё впереди. Что ему какой-то старик? Что он сделает против его желания отнять? Самым главным было то, что и возникло тогда в спальне Гелии, даже наоборот, не возникло уже привычного отношения к женщине — поскорее потребить. Её потребить не хотелось, то есть хотелось, но не торопливо, а бесконечно оттягивая это «побыстрее». Долго ласкаться и предвкушать. Предвкушение обладанием было столь же дорого, как и обладание.

Нэя же торопила, обрывая ласки. Ему хотелось брать её по глоточку, а не опрокидывать единым и обжигающе безвкусным залпом, как запойному пьянице. И он чувствовал, что ей-то как раз важно оглушить себя непомерным глотком и захлебнуться. Он препятствовал ей в этом, чем только усиливал болезненное возбуждение, но не хотел стать тем, что называется «в омут головой». Он упрямо увлекал её плыть по волшебному течению реки любви, ласкаясь и сливаясь с той стихией, неописуемой словами, никем так и не объяснённой, прозрачной, и в которой в отличие от воды подлинной все стремятся утонуть навсегда. Да не всем дано блаженной этой глубины.

— Я никому тебя не отдам. Не суетись. Никто и ничего у нас не отнимет. И ты, и я, мы обязаны всё вернуть. Прошло же так мало времени. Но то, чего не прощают, ты прости. Ради того, чтобы так было. Так может быть только с тобой. Так было у меня на Земле, но я всё потерял, не захотел простить. А ты захоти этого, прости меня за не прощаемое. У нас будут дети, будет будущее. Только ты будешь теперь моя Ксенэя. Простишь? Скажи, да!

Нэя всхлипнула и губ ему не дала. Елозила ими по его груди, будто прикосновение к его лицу было ей нежелательно, и она прятала лицо на его теле. И это был явный знак, как и её молчание, что она не простила ничего. Но пришла, чтобы избавиться от мучившей её страсти, как приходят в операционную, чтобы избавиться от боли, не желая этого, но желая последующего облегчения. И стало резко плохо от этого понимания. Прозрачная волшебная стихия вытолкнула из себя, и он осознал себя только голым самцом с полусумасшедшей от долгого одиночества, горячей и дрожащей самкой. Само же имя «Ксения» уплыло в том потоке, покинувшем его. Было уже всё равно — Нэя или чужая жена, и старая сводня привела к неизвестной, томящейся жене доктора, у которого прекрасно работала верхняя голова, но бездействовала нижняя.

Он в досаде отпихнул её, и тут же понял, что это вскрикнула в нём его мгновенная обида. Она была Нэей, и он знал это каждой своей клеткой и каждым волоском. Да и не в теле было это понимание. Оно было в том, что не поддавалось изучению поверхностного рассудка, оно было в тех полевых информационных структурах, несущих в себе печать Творца на его творении, всегда неповторимом, всегда особенном. Тончайшем и невесомом оттиске на материальном носителе, что было им и что было ею, Нэей. Она была сплетена из этих незримых полей так же, как она сама сплетала из обычных нитей неповторимые узоры на халате старика, — своих летящих в будущее птиц. В этом была странная причуда Творца, будто он заготовку для одной женщины разделил надвое, решив, что одной будет достаточно её сногсшибательной красоты, которая будит желание, а то, что способно дать ответ, отдал другой. Этой смешной, в чём-то и нескладной девушке, рассчитанной для любования одного или двух-трех, не больше, редких ценителей, а не как Гелия — красота безусловная для всех и ни для кого в отдельности.

— Дурочка, — прошептал он, — что мне Гелия, если ты будешь рядом. Только ты будешь царить у меня в моей хрустальной спальне и в моей, увы, совсем не хрустальной душе.

Может, он этого и не говорил тогда, но так чувствовал и так думал. Это был тот редкий момент в их судьбе, чтобы слиться в одно русло и изменить жизнь, но ничего не произошло. Они, даже сближаясь потом, даже переливаясь в разливах и становясь одним целым на мгновения, будут жить каждый в своём уже русле, не общем.

Был один смешной, не забывшийся момент, который, нагружая то свидание бытовой щекотливой подробностью, и придал ему ту особую реалистичную выпуклость, что не могла быть совместима ни с какой полусонной грёзой или призрачным наваждением. Это была кровать в опустошенной больнице. Она была как живой укоряющий тот самый «третий лишний» в их интимном действе. Кровать сразу же негодующим взвизгиванием отреагировала на Рудольфа, едва он присел на неё, и молчала, когда села Нэя. Конечно, Нэя была лёгкая. Но его движения кровать жадно отслеживала и тотчас отзывалась с утробным возмущением. В первые минуты, пока его голова оставалась достаточно трезвой, ему хотелось потребовать у женщины смены места для получения их совместно-ожидаемой радости. Он помнил, что в кабинете врача был диванчик. Тоже рухлядь, но тихая в сравнении с этой рухлядью голосящей. Потом, когда нешуточная и взаимная половая одержимость вступила в свои права, стало не до пустяковых неудобств. Не до бытовой роскоши, хотя и всегда желательной. А всё же, страдальческий и ритмичный скрип ужасной постели вызывал, параллельно всему происходящему, чувство злости на старуху, выбравшей такое место, на жадного старика врача, довольствующегося такой вот мебелью для любимой жёнушки. Сам тут не спал, не упражнялся в любовных утехах из-за полового бессилия, а жене, промороженной до костей одиночеством, и так сойдёт. И Нэя, как будто услышала его безмолвные мысли о кровати, рассмеялась таким знакомым смехом, давая понять, что вторжение низкой материи во взаимный взлёт раскалённых желаний не остужает их, не ослабляет напряжения счастья. А оно, выйдя из своих берегов, утопило в себе уже всякую мысль, всякое досадное отвлечение. Разлилось всепоглощающим наслаждением. Он услышал её вскрик, ловя его своими губами, после чего она отключилась. Он почувствовал это по её обмякшему телу. Рядом с постелью стоял маленький столик, и спустя некоторое время Нэя, очнувшись, протянула руку, зная о том, что там находится. Там стоял высокий бокал из толстого стекла. В нем какой-то тёмный напиток пряным и сладким запахом бил в ноздри, как в оранжерее.

— Хочу пить, — прошептала она, обессилев, и он протянул ей холодный бокал, уловив его очертания на белеющей салфетке. Кровать к тому времени тоже обессилила или окончательно промялась, смирилась с