Собрание сочинений - Влас Михайлович Дорошевич

— Ванька! — свободнее вздохнула компания. — Напугал, чёрт!

Но хозяин преградил ему путь.

— Гонят?

— Гонят. Да мы бросились в разные стороны.

— Убирайся!

— Да за мной со следа сбились…

— Сей момент убирайся!..

Хозяин схватил его за шиворот. Половой подскочил, готовый к услугам. Но я схватил хозяина за рукав:

— Стойте… Садись сюда. Если придёт полиция, я покажу, что с вечера сижу здесь с ним. Что он никуда не отлучался. Садись!

«Ванька» посмотрел на меня с изумлением, с недоверием:

— Не сыщик ли?

— Садись, коли барин выправить обещает! — улыбнулся хозяин.

И «Ванька» робко сел на край стула. «Сашка», принявшая на себя роль хозяйки, налила ему рюмку водки.

— Пей!

— С праздником! Рождеством Христовым, — сказал Ванька.

— А ведь и впрямь! С праздником, с Рождеством!

Все потянулись чокаться рюмками, стаканами пива, вина.

— С Рождеством!

— И вас также!

— А ты, пострелёнок, чего хочешь? — обратилась к мальчишке «Сашка».

— Красной водки, которая сладкая!

— Дать ему красной водки, которая сладкая!

— А чего ж не жрёшь, анафема?

— Устал!

Он сидел теперь пыхтя и отдуваясь, словно после тяжёлой работы.

— Дозволите? — спрашивал Ванька, нерешительно протягивая руку к остаткам еды.

— Ешь, ешь! Всё, что хочешь, ешь! — хозяйничала Сашка. — Разговляйся!

И налила Ваньке водки. Он каждый раз произносил всё веселее и веселее:

— С праздником всю честную компанию!

И все, веселея и веселея, чокались. Мальчишка не отставал от других, потягивал наливку, — теперь он весь раскраснелся, согрелся совсем, весело поглядывал кругом и вдруг неожиданно заорал, указывая на «Ваньку»:

— А он жулик! Я его знаю, он жулик!

— Не осуждай, подлец, в такой великий праздник! — наставительно отвечал ему хмелевший «Ванька», а «Сашка-карманщица», совсем пьяная, вдруг вскочила и заорала без толку, без смысла, жестикулируя руками:

— Что ж это такое? Зазвали и вдруг рядом с жуликом посадили. Где ж это видано?

— Молчи, ты…

И он крикнул ей слово, от которого она схватилась за бутылку. «Ванька» тоже угрожающе поднялся с места. Мальчишка полез под стол, крича:

— Жулик! Жулик! Убьёт!

Они кричали друг на друга, обдавая друг друга потоками презрительной, самой обидной брани. Эти подонки старались втоптать друг друга в грязь как можно глубже.

Но я изо всей силы стукнул кулаком по столу, так что мальчишка с любопытством выглянул из-под стола, и крикнул:

— Баста! Ни слова больше! Нет никого здесь, кроме братьев. Веселитесь во имя Бога, братства и любви. Бога, пришедшего в мир с душой незлобивой, как душа младенца!

И я чокнулся со своими собеседниками.

Мы продолжали веселиться, чокаться и шуметь, поздравляя с праздником друг друга.

Меркли звёзды одна за другой, где-то звонили к заутрене, когда я вышел из трактира.

Вышел, оставив совсем пьяную Сашку, еле бормотавшую какие-то несвязные слова, «Ваньку», который почему-то плакал, бил себя в грудь и говорил:

— Сказывал, надоть ключ подобрать… Нет, они замки ломать, дьяволы!..

Осовелый от красной водочки мальчишка залез спать под стол.

Гости за соседним столом спали, кто положив голову на руки, кто откинувшись на стул и храпя во всё горло.

И я с удовольствием вспоминал эту картину: всякий встретил праздник как хотел. Да и я встретил праздник не один.

А на следующий день мой добрый старый друг, зашедший поздравить меня с праздником, который, — он знает, — я так люблю, добрый друг, умеющий читать на моём лице, спросил:

— Ого! Какое у нас лицо. Опять кутёж?

Я улыбнулся.

— Небольшой.

— Опять шампанское? Женщины?

— Немного.

Он грустно покачал головой:

— Ты губишь себя, милый мой.

Тень

Нас двое в комнате: я и моя тень.

Свет брезжит где-то сзади. Я сижу верхом на стуле и смотрю на неё.

Она стелется по полу, всползает на стену и оттуда кивает мне своею огромною, безобразною головой.

Когда я поднимаю голову, она моментально всползает ещё выше, растёт и пухнет, — этот чёрный, отвратительный призрак.

Она следит за мной, повторяет каждое моё движение, издевается надо мной, и я в бессильной ярости сжимаю кулаки.

Мне никуда не уйти от неё!

Когда я, обезумев от бешенства, кидаюсь на неё, она моментально исчезает, свёртывается клубком у моих ног, ползает около них, словно хочет схватить меня за ноги и повалить.

Когда я начинаю метаться по комнате, она огромными шагами перескакивает через всю комнату, словно чудовище, которое сторожит каждый мой шаг и каждую минуту преграждает мне дорогу.

Она везде. Она появляется на двери, около окна на стенах, в углах, нагибается надо мной, перетягиваясь через потолок.

Я не могу сделать движения рукой. Её огромные, безобразные, цепкие лапы ползут по стенам, ежеминутно готовые схватить меня и задушить как щенка.

Окаменелый от ужаса, я стою перед нею, боясь пошевелить рукой и ногой, и смотрю, как она покачивает головой при каждом колебании пламени тусклой лампочки, горящей в фонаре.

Я не могу, не могу отвернуться от неё.

Мне страшно. Я чувствую, что она стоит за спиной у меня, и мне неудержимо хочется оглянуться!

Я помню, как увидал её в первый раз, — этого проклятого двойника, который знает всю мою жизнь, который не оставлял меня ни на минуту ни на секунду.

Даже тогда, когда я думал, что я один, он был здесь, — этот двойник, — всё видел, всё подсматривал и издевался надо мной, передразнивая каждое моё движение.

Тогда я тоже думал, что я один.

Жена лежала в забытье, прикрытая атласным стёганым одеялом. На его светлом фоне, около самой её головы, виднелось большое пятно от какого-то пролитого лекарства.

Мне были противны и это грязное пятно и это красное от жара лицо, с запёкшимися губами, закрытыми глазами, посиневшими, распухшими веками, косичками мокрых волос, приставших к потному лбу.

Изредка она тихо стонала, и я брезгливо подавал ей ложку какого-то питья, с отвращением приподнимая другою рукой потную, мокрую голову.

Когда она шевелилась под одеялом, её тело казалось мне каким-то огромным червяком, которого мне хотелось раздавить.

Она возбуждала во мне гадливость и ненависть, — эта женщина, допившаяся до горячки.

Если я не душил её, то только потому, что без отвращения не мог подумать, как я коснусь руками её жирной, влажной, горячей шеи с надувшимися жилами.

Взять подушку и задавить её.

Когда эта мысль пришла мне в голову, меня неудержимо потянуло к постели.

Схватить подушку, кинуть ей на голову, нажать коленкой раз, два, подержать так минут пять или десять, — и всё кончено, это большое, расплывшееся тело перестанет хрипеть, сопеть, дышать с каким-то отвратительным присвистом, каждым стоном, каждым вздохом заставляя меня передёргиваться с ног до