Дневник переводчика Посольского приказа Кристофа Боуша (1654-1664). Перевод, комментарии, немецкий оригинал - Олег Владимирович Русаковский

Труд Лоттера и Байера, озаглавленный «Опыт описания жизни и деяний царя Алексея Михайловича», сохранился в полной беловой копии в Библиотеке Академии наук. Знакомство с этим объемным текстом, занимающим 339 листов in folio, не оставляет сомнений в том, что главным камнем преткновения для его авторов стала языковая проблема. Оба немецких историка прожили в России недолго и не овладели в должной степени русским языком. В своей работе они отчасти опирались на выписки из русских нарративных источников, которые были по заказу Лоттера переведены на латынь кем-то из русских сотрудников Академии. В рукописи «Жизни и деяний» эти латинские выписки, с краткими и не всегда понятными указаниями на их происхождение, приведены параллельно основному тексту. Помимо этих фрагментарных записей, Лоттер и Байер использовали иноязычные свидетельства. Описывая ход войн Швеции с Речью Посполитой и русским государством, они широко ссылаются на «Историю Карла Густава» Самуэля фон Пуфендорфа, а для описания русско-польской войны используют латинские сочинения польских авторов. Кроме того, в рукописи приведен в пересказе один объемный фрагмент из знаменитого дневника шотландского наемного офицера Патрика Гордона за 1661 г.[11] Рассказ о казацком мятеже на Украине в 1668–1669 гг. и восстании Степана Разина в 1670–1671 гг. опирается на не дошедший до нас дневник некоего немецкого офицера, служившего в одном из русских солдатских или рейтарских полков[12].

Рукопись «Дневника» оказалась для Лоттера и Байера поистине бесценной находкой. Описывая вступление царских армий в пределы Великого княжества Литовского в 1654 г., они впервые дают ссылку на «рукопись пленного поляка, который затем остался на русской службе в качестве переводчика (Translateur) (Григория Колерцкого (Gregori Kolerczky)) и описал события 1654–1664 гг. и которому мы, за недостатком многих известий, будем большей частью следовать, исключая те случаи, когда я (sic!) обращаюсь к польским писаниям»[13]. Это откровенное признание совершенно справедливо. В дальнейшем наши авторы более тридцати раз прямо упоминают сочинение «Колерцкого» как свой основной, а в подавляющем большинстве случаев и единственный, источник. Фактически же «Жизнь и деяния» превращаются в подробный, иногда почти дословный пересказ «Дневника». Когда сведения «Колерцкого» вступают в противоречие с сообщениями Пуфендорфа, академики, не утруждая себя аргументами, принимают на веру записи «Дневника»[14]. Говоря о скандальном приеме английского посольства в Кремле в ноябре 1663 г., они замечают: «Все последующее взято из журнала (Journal) Г. Колерцкого; напротив, можно воздержаться от чтения напечатанных путевых заметок, которые совершенно пристрастны (voller Partheylichkeit ist)»[15], имея в виду, вероятно, записки секретаря английского посольства Ги Мьежа[16].

Дойдя в своем изложении до начала 1665 г., один из немецких историков с сожалением отмечает: «До сей поры журнал Колерцкого служил мне верную службу. Здесь, однако, он кончается, и я не нахожу никаких известий, кроме тех, которые я могу почерпнуть из другого журнала одного немецкого офицера, начинающегося, однако, лишь с 1667 г. Поэтому я не могу ничего сказать в особенности об Андрусовском мире и вообще о 1665 и 1666 годах»[17]. Таким образом, Лоттер и Байер пользовались тем текстом «Дневника», которым сегодня располагаем мы и который открывается описанием событий лета 1654 г. и обрывается концом 1664 г.

Опубликованные протоколы заседаний Конференции – центрального управляющего органа Академии наук – позволяют реконструировать процесс работы Лоттера и Байера и сделать предположения о происхождении использованных ими источников. 12 декабря 1735 г. копиист Академии Юберкампф получил приказ «являться к барону Гюйсену и со всем тщанием подготавливать отрывки (excerpta), относящиеся к русской истории, в особенности касающиеся жизни Великого Князя Алексея Михайловича, [из сочинений], которые принадлежат барону Гюйсену»[18]. В то же время нет никаких свидетельств, ни подтверждающих нахождение интересующей нас рукописи у дипломата русской службы Генриха фон Гюйссена или по крайней мере его знакомство с ней, ни отрицающих такую возможность. В исторических сочинениях самого Гюйссена материал «Дневника» использован не был; впрочем, экскурсы в царствование Алексея Михайловича в них были весьма кратки и не требовали специального отбора источников[19]. По сведениям, которые приводит, хотя и без дальнейших ссылок, историк Академии П.П. Пекарский, выданные Лоттеру манускрипты могли происходить из библиотеки покойного сподвижника Петра I Якова Брюса[20]. Брюс действительно умер в апреле 1735 г., но опубликованные описи его собрания не содержат никаких упоминаний о рукописи, содержание которой было бы сходно с «Дневником»[21].

Первую часть своего труда, занявшую в чистовой копии 48 листов, Лоттер завершил в конце октября 1736 г.[22] К этому тексту прилагались родословные древа последних Рюриковичей и первых Романовых, выполненные Байером и включенные впоследствии в беловую рукопись[23]. Зимой 1736/37 г. в ход работ, однако, вмешалась болезнь историографа, вызванная, по официальной версии, скверным петербургским климатом, а по отзывам современников, невоздержанностью по части женского пола[24]. 8 февраля 1737 г. врачи еще обнадеживали Лоттера в том, что весной он сможет вернуться к работе[25], но уже 1 апреля 1737 г. историк скончался[26].

Еще при жизни Лоттера, в феврале-марте 1737 г., его черновики и подготовительные материалы, включая «шесть письменных известий о России (sechs Stück schriftliche Nachrichten von Russland)», передали Байеру как продолжателю труда умирающего историка[27]. Байер, хотя и жаловался на недостаток источников, завершил свою работу к осени 1737 г., представив Академии 4 ноября беловую рукопись «Жизни и деяний…» – вероятно, ту самую, которой мы располагаем сегодня[28]. Она, однако, так и не была опубликована. Возможно, одной из причин этого стала скоропостижная кончина Байера 10 февраля 1738 г.[29] Продолжателей у историка не нашлось. Сложно сказать, осталось ли руководство Академии недовольно результатами изысканий Лоттера и Байера, или же в правительстве вовсе потеряли интерес к этому историческому сюжету.

«Жизнь и деяния…» оказались прочно забыты и за последующие без малого три столетия удостоились разве что кратких упоминаний в общих работах по истории Академии. Столь же незавидной была и судьба использованных Лоттером и Байером материалов. Списки, сделанные по заказу Академии, в том числе сохранившаяся до сегодняшнего дня рукопись «Дневника», оказались в академическом архиве. Оригиналы же возвратили владельцам или, если последние не высказывали заинтересованности в них, выставили на продажу[30]. Вероятно, именно тогда стены Академии покинул и был навсегда утрачен протограф «Дневника».

«Дневник» в поисках автора

Кто же был автором «Дневника»? В самом источнике нет прямых указаний на его создателя. Более того, очевидным кажется желание автора скрыть собственное имя. Как уже говорилось, он полностью сконцентрирован на политических событиях и не сообщает никаких подробностей о себе лично. Местоимение «я» употреблено в тексте лишь два раза – в исполненном драматического накала повествовании о голоде в Белоруссии в 1657 г. (л. 49) и в совершенно нейтральном по тону описании въезда английского посла в Москву в 1664 г. (л. 137 об.). Два этих случая столь несхожи и по предмету, и по тону рассказа, что объяснить эти неожиданные переходы к повествованию от первого лица чем-либо, кроме случайных оговорок, едва ли возможно.

Примечательно и использование в «Дневнике» местоимения «мы». Хотя неприязнь автора к «московитам» очевидна, во всех случаях выражения «мы», «наши» или «наша сторона» употребляются в тексте в отношении московских дипломатов и, реже, подданных русского государя вообще. Вместе с тем, много говоря об иноземцах на русской службе, автор почти никогда не причисляет себя к ним. Единственное исключение вновь приходится на одно из самых эмоционально насыщенных мест «Дневника» – рассказ об избавлении от тягот русского плена некоей польской девицы Полянской, которой помогали «мы», т. е. иноземцы, к коим автор, очевидно, причисляет себя (л. 79–79 об.).

Учитывая скудость подобных примеров, а также принимая во внимание видимое нежелание автора раскрывать свое инкогнито, исследователю приходится полагаться на косвенные соображения. Соединение в «Дневнике» глубоких знаний о русском государстве и его повседневной дипломатической практике с неприязнью к его жителям и симпатией к полякам заставляет подозревать в авторе подданного Польской короны, волею обстоятельств оказавшегося на службе в Москве. Владение, причем, вероятно, письменное, несколькими иностранными языками указывает на переводчика Посольского приказа, тем более что многие из них попадали на службу путем плена и, вероятно, питали сложные чувства к своей новой родине. Установить среди них автора «Дневника» помогает то, что мы можем с известной долей уверенности проследить его итинерарий. При внимательном