Клептоманка. Надкусанное яблочко - Станислава Бер

ты на неё похожа! – сказал Пётр, засмотревшись.

– Вот видишь! Значит, надо меня слушаться, – обрадовалась дочь.

Пётр, конечно, на девичьи капризы внимания не обратил, надел камзол, шляпу нахлобучил и был таков. Дел много ещё нерешённых, новый вид фузеи или, как нынче принято говорить – ружья, надобно подготовить к просмотру в Петербурге.

У заводских ворот крутились босые нищие. Отрепье, лохмотья, гной, язвы, чёрные сбитые ноги, кровавые следы на щиколотках. Попрошайки. Надо бы сказать сторожам, чтоб гнали взашей, принесут заразу на завод, эпидемии ещё не хватало.

– Ахтунг! Ахтунг! – сорвался далеко позади девичий звонкий голос.

Ростоцкий оглянулся, и во время. Долговязый нищий левой рукой заносил над ним топор, в спину метил, душегуб. Пётр увернулся, нищий полетел по инерции вслед за топором. Сколько же силы он вложил в удар, сколько ненависти.

– Ты цел, фатер? – подбежала запыхавшаяся Клара. Успела!

– Цел, конечно, цел. Твоими молитвами, доченька.

Сторожа прибежали из-за ворот, скрутили доходягу. Оружейник ногой развернул к себе лежащего на земле лиходея. Жёлтое, рябое лицо, глаза, налитые кровью и злобой. Ба! Да это же старый знакомец, беглый каторжник.

– Батюшки! – воскликнул Пётр от неожиданности. – Какими судьбами к нам пожаловали?

Рябой нищий, никто иной как бывший надзорный за ссыльнокаторжными, валялся в грязи.

– Сбежал я, чтоб тебе, Петрушка, отомстить. Вишь, свезло тебе. Девку благодари.

Отомстить больше не получилось, через пару лет сгнил он на каторжных работах, а Пётр ещё много лет трудился во славу русского оружия.

Жития святых и не очень

Годы промчались, как санки в овраге у крепенького кирпичного отчего дома. Они с братьями лихо съезжали с горки на Рождество и зимние каникулы. Неслись во весь опор, ветер в лицо, снежный вихрь царапал нежные щёчкки, а потом куча мала и беззаботный смех. Детство пролетело, юность пронеслась.

Сестра Калиса, в миру Клара Ростоцкая, вздохнула, заправила волосы за чёрный апостольник, выбиваются непослушные локоны, как их не зачесывай, и вышла из кельи. Время пять часов пополудни, а значит, в храме начинается вечернее богослужение. Сестра Калиса нашла глазами сестру Евдокию, её веснушки и смешные окуляры издалека видно, протиснулась сквозь тесные ряды послушниц и инокинь, встала рядом. Мать-настоятельница открыла Евангелие, прокашлялась и начала читать:

– Блаженны нищие духом, ибо их есть Царствие Небесное.

Блаженны плачущие, ибо они утешатся.

Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут.

Блаженны чистые сердцем…

Мать-настоятельница отпила воды из кружки, в горле першило, продолжила:

– Блаженны миротворцы…

Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царство Небесное.

На кафедру поднялся священнослужитель из соседнего мужского монастыря. Молодой послушник смиренно стоял рядом, держа наготове книгу, чаши.

– Вишь того, молодого с дурацкой прической? – зашипела в ухо Евдокия. – Ну, смотри внимательно. Лицо у него елейное.

– Мальчишку? – уточнила Калиса.

– Ага. Толкуют, что это байстрюк, младший сын князя Шумкина. Иларион.

– А чего он в послушниках? Батюшка наследства пожалел?

– Бестолковый, говорят, прогневал отца. Опозорился. Князь его с глаз долой, из сердца вон. Но денег и добра всякого монастырю отвалил, карету полдня разгружали.

– Как будто откупился, – высказала мысль вслух Калиса.

Молодой послушник смотрел смиренно, но губы поджимал упрямо. В Калисе что-то перемкнуло, она внезапно ощутила уверенность. Они ещё с ним встретятся. Как будто прабабка Агния в ухо дунула: "Берегись его!"

Монахини прослушали отрывки из Евангелия, проповедь, помазались и вышли из храма. Монастырский двор, окружённый толстыми крепостными стенами, с извилистыми, расчищенными от снега дорожками, окрасился ранним декабрьским закатом.

– Слышала новости, сестра? – спросила Евдокия, снимая запотевшие окуляры, переминаясь с ноги на ногу. Холодина, будто репетиция Крещенских морозов уже началась.

– О Царствии Небесном? – пошутила Калиса.

Клара Ростоцкая уже три года как приняла постриг, преобразилась в Калису, обжилась в монастыре, позабыв мирские тяготы. Сестра Евдокия, купеческая дочь, монастырский казначей, с весёлыми веснушками и невесёлой судьбой, больше всех ей нравилась. Бойкая, живая, кровь с молоком.

– Да ну тебя, Калиса. Вечно ты зубоскалишь. Накажет тебя Боженька. Ой, накажет, – погрозила Евдокия пальцем подруге.

Погодки, обеим по сорок трудных лет, обе женщины потеряли детей. У Калисы один сын остался, да и тот из дома ушёл, армейская служба ему приглянулась, остальные дети умерли в младенчестве, не уберегла их мать. Муж в отечественную войну под Бородино геройски голову сложил. Куда ещё ей было податься, как не в монастырь.

– Если с чистым сердцем, то и пошутить можно. Так что у тебя за новости?

Купчиха Евдокия, не раз битая, или, как в народе говорили, учёная мужем, двух сыновей на свет родила. Один заболел и ушёл в мир иной. Все свои и мужнины капиталы Евдокия на дохторов спустила, не помогло. Второго сына она отмолила, он уже приготовился к смерти, глаза закрыл. День и ночь мать на коленях стояла, обещала за жизнь мальчика служить Богу вечно. Сынок глаза открыл и на поправку пошёл. Чудо! Чудеса! Исцеление Господне! Обещание пришлось исполнять. Теперь обе постриглись и отреклись от всего мирского.

– Государь-император преставился, – выпалила монахиня, близоруко щурясь, пытаясь разглядеть, задрожала собеседница или просто обомлела.

Калиса стояла не шелохнувшись, только брови чёрные свела к переносице.

– Да не в Петербурхе, а в Таганрохе. Молодой ведь ещё. И не болел. Поговаривают, уж не убили ли царя часом.

Калиса молчала, глаза-льдинки смотрели в одну точку.

– А ещё говорят, что государь бежал в Киев и там будет жить во Христе с душою и станет давать советы, нужные новому государю, Николаю Павловичу, для лучшего управления государством. Во как!

Калиса отвернулась.

– А? Что думаешь? – допытывала Евдокия.

Нет, ну что это за напасть такая? Она, значит, по всей округе каталась, благо дел у монастырского казначея полно, слухи собирала, как горячие пирожки ей принесла, а подруга даже ухом не повела. Тьфу! Прости, Господи. Но нет, повернулась, снизошла, сподобилась ответить, немецкая принцесса с демидовских заводов.

– Помнишь, третьего дня мне сон дурной приснился? – наконец промолвила Калиса.

– Про цыгана?

– Да, про него. Ведь говорила тебе, не простой это сон. В руку.

– Это ещё почему? – отстранилась Евдокия. Опять Калиса верховодит.

– Цыган пришёл сюда, на монастырский двор, коня предлагал. А потом расхохотался золотыми зубами, прыгнул на коня и ускакал.

– Ну и что?

– А то! Что у цыгана того распятие висело на груди. Не носит такого распятия свободный народ. Не верят они в нашего Бога. У них один бог – мать-природа. К обману приснилось. К великому обману.

– Суеверие это всё, – не унималась подруга.

– Через такие сны с нами Бог говорит. Помяни моё слово, Евдокия.

Монахини перекрестились и разошлись по