"Мы не дрогнем в бою". Отстоять Москву! - Валерий Киселев

– Ты что, командир, – это был политрук Бельков. – Я вижу – ты на подвиг идешь, думаю – надо остановить, пока живой! Смотри: наши орудия!

Страшно болела голова, в теле была невероятная усталость, глаза слипались от пота.

– Отдохни маленько, командир, они уползают!

Танки действительно отходили, с левого фланга три машины и в центре две. Автоматчики поодиночке, отстреливаясь, догоняли танки.

– А ты говоришь – не устоим! Наша взяла! – услышал Вольхин знакомый, с хрипотцой, голос Белькова.

Было несколько минут, мгновений ли, когда он не слышал ни выстрелов – ничего.

Бой стих быстро. Танки ушли на хутор. Вольхин с Бельковым, отдышавшись, медленно пошли по окопам. Вся позиция их роты была настолько передавлена гусеницами, что казалось, ничего живого здесь быть не может. Пахло жареным человеческим мясом вперемешку с гарью и порохом.

Вольхин посмотрел на часы: «Всего тридцать минут!»

– Николай, живой! – обрадовался он, увидев сидевшего в окопе сержанта Фролова, он жадно курил самокрутку.

– Куда ж я денусь от тебя, командир…

– Сколько людей у тебя осталось?

– Погоди, дай покурить. Вон ту дуру, – Фролов показал окурком на танк, – на мой счет запиши.

В окоп спрыгнул политрук Бельков.

– У Вертьянова из пятнадцати осталось четверо. Одного вообще раскатали в лепешку… Пошли к Жигулину.

У сержанта Жигулина, взвод которого стоял на левом фланге, из двадцати убиты были трое, шестеро тяжело ранены. Один, обожженный, умирал. Это был Федор Углов, тот самый высокий в их роте парень.

– Просит, чтоб пристрелили, командир. Тяжело ему, – сказал Жигулин. – Страшная смерть парню досталась…

– Не вздумай! Где санинструктор? Неужели ничем нельзя помочь?

– Что он сделает? Не бог ведь…

Обожженный лежал на плащ-палатке, сильно дрожа, ловил ртом воздух, лицо его, черное, без глаз, выражало такую боль, что смотреть на него было невозможно.

«Вот чего стоит победа…» – глотая спазму, подумал Вольхин.

– Два танка все же сожгли, – услышал он голос Жигулина. – Но и покуражились они над нами, как хотели. Хорошо еще, что автоматчиков у них было немного, да трусоваты оказались.

– Семь танков наши, командир, – присел Бельков к Вольхину, – да человек двадцать автоматчиков все же уложили.

«Как он может быть спокойным! – поразился Валентин. Хотя после всего, что они увидели, пережили за это время, было ли еще чему удивляться? – За это железо столько людей положили! Неужели нельзя было попроще? Подойди эти пушки хотя бы на полчаса пораньше..» – и почувствовал, как его сердце словно сдавило клещами.

– Комбайнер? Живой? – через силу улыбнувшись спросил Вольхин, увидев Беляева.

– Я-то живой, а вот земляков моих многих не стало. У Атабаева все отделение передавило. Один он остался…

Вольхин не смог посмотреть ему в глаза. Проходя по раздавленным окопам мимо мертвых, он чувствовал себя виноватым в их смерти едва ли не больше, чем немцы. Ловя взгляды живых, Вольхину казалось, что все на него смотрят с укором. «Дурацкий у меня характер! Ну что я мог сделать!» – ругал он себя, но сердце точила боль.

– Товарищ лейтенант, комбат вызывает, – подбежал к Вольхину связной.

– Молодец, Вольхин! – услышал он в трубке голос комбата Осадчего. – Продержался, молодец. Потери большие?

– Двадцать пять убитых, восемнадцать раненых, есть безнадежные, – глухим, не своим голосом ответил он.

– Да, много… Но как ты семь танков подбил? Артиллеристы помогли?

– Какие артиллеристы? А, эти… Они в конце боя подошли. А может быть, они все и повернули, не знаю.

– Сосед твой три танка подбил, слышишь? Они нигде не прошли у нас, ты слышишь, Вольхин? Удержались мы!

«И как мы только удержались… – подумал Вольхин. – Люди железные».

– Ты проверь все в обороне, возможно, еще пойдут сегодня. Бутылок я тебе пришлю – ящик! – услышал он голос Осадчего.

Подошел лейтенант Терещенко.

– Спасибо, Борис. Выручил, – сказал ему Вольхин.

– Что мне, ты Ленскому говори. Как он здорово эти два танка саданул! Между прочим, последний был у него десятым с начала войны…

В этот день дивизию полковника Гришина немцы больше не атаковали. Тихо было и на следующий день.

«И как это не сбросили нас в Десну, – удивлялся капитан Шапошников, – ничего же у нас нет, воюем голыми руками…»

– Товарищ капитан, – вывел его из раздумий лейтенант Тюкаев, – Терещенко предлагает сходить на Судость, там ивановцы, должно быть, много чего оставили, а вытащить можно.

– А что – дело! – ответил Шапошников.

Кустов говорил ему, что остатки Ивановской дивизии после тяжелейших боев отведены к Трубчевску и занимают теперь всего два километра фронта. А была – свежая дивизия… После отхода с Судости много своего снаряжения и техники оставили у реки, часть людей дивизии перешли к полковнику Гришину, остальных спешно переформировывали в Трубчевске.

– Подготовьте несколько групп и этой же ночью, пока нет сплошного фронта – сходите, – распорядился Шапошников.

– Можно с повозками? – спросил его Терещенко.

– Возьми с десяток. Может быть, снаряды попадутся.

А на рассвете в расположение полка Шапошникова вернулись все группы, ходившие в поиск на Судость, и сходили они не напрасно. Удалось перетащить пять исправных орудий, три кухни и десять подвод со снарядами. Четверо «безлошадных» шоферов-грузинов вернулись на полуторках, счастливые, словно по невесте отхватили.

– Это как же вы сумели? Не у своих ли угнали? – спросил их Шапошников.

– Там еще есть! – ответил один из водителей.

«Ну и ивановцы, вот дали нам подлататься-то…» – довольно подумал Александр Васильевич.

– Агарышева убило, – подошел к нему Терещенко, когда шоферы отъехали.

– Как же так, Борис Тимофеевич, такого парня… Ну, что же вы… Как я теперь его матери напишу: единственный сын!

Лейтенант Николай Агарышев, командир похлебаевской батареи, весельчак, удалец, любимец бойцов, лежал на телеге, покрытый с головой шинелью.

– Единственный и погиб… Напоролись на засаду у Магара. Прямо в лоб пуля. Старик подвел: спрашивали дорогу на Погар, а он, глухой, показал на Магар. Ну а там немцы.

– Похороните его как следует. Матери я сам напишу, – сказал Шапошников и вспомнил ее, старушку. – Она до войны часто бывала в гарнизоне и перед отправкой просила поглядеть за Николаем, все еще считая его мальчишкой.

– Вот и остались, Борис, мы двое, – тяжело вздохнул политрук батареи Иванов. – Сасо в первом бою, Похлебаев, теперь вот Николай… А давно ли на танцы вместе бегали… Так и не узнает, кто у него родился. В сентябре, говорил, жена должна родить…