Дебри - Владимир Иванович Клипель

— Отчаянный ты человек.

— Бросьте! — Ивану неприятны были эти напоминания об осторожности. Сам не идет, а другого оберегает. Совсем недавно у Ивана с женой произошла размолвка из-за летней поездки, и упоминание приятеля о возможных с ее стороны возражениях было некстати. Он еще сам не решил, как быть: идти в тайгу с незнакомыми людьми или отложить поиски женьшеня еще на год.

— Во всяком случае поберечься не мешает, — сказал уже серьезно приятель. — Медведицы сейчас маленьких водят, на кого угодно кинуться могут. Ну и клещ. Опасности реальные. Привет супруге! — приподнял он шляпу и легко, пружинисто зашагал через площадь.

Постояв минуту, Иван рассеянно огляделся. Площадь, памятник героям гражданской войны, газоны перед ним, голуби, кормящиеся на площадке. Прекрасный вид, которым мог без конца восхищаться, на этот раз не нашел в его душе отклика. Другие навязчивые мысли занимали его: идти или не идти? И что делать, если жена и в самом деле воспротивится?

Сердито глядя себе под ноги, он зашагал к трамвайной остановке.

Пожалуй, ни одному из земных растений не сопутствует такая слава, как женьшеню. Столько написано о нем противоречивого, такими легендами окутана его чудодейственная сила, что ученым, видимо, придется еще немало поработать, прежде чем они отделят вымысел от истины о возможностях, заложенных природой в этом ценном лекарственном растении.

Медициной установлено, что препараты из корня женьшеня обладают стимулирующими и тонизирующими действиями, повышают сопротивляемость организма к различным заболеваниям в значительно большей степени, чем любые другие известные лекарства.

Сведения о нем дошли до нас с Востока, из глубокой, отдаленной тысячелетиями древности. У нас в России о женьшене узнали впервые в 1678 году от посла в Китае Спафария. Как и связки русских соболей, корни женьшеня дарили там императорам и другим высокопоставленным вельможам в особо важных случаях.

Кого не заинтересуют строки из книги известного дальневосточного исследователя Владимира Клавдиевича Арсеньева об искателях — манзах и китайцах, — которым в его время в основном и принадлежал этот вид промысла в наших лесах:

«Ужасные голодовки, кровожадные звери и нечеловеческие лишения, которым неизбежно подвергается всякий женьшенщик за попытку бороться с природой там, где она положила свое вето, — все это как будто осталось позади. Но еще большая опасность ожидает его впереди.

Там, где долина суживается, чтобы только оставить проход горной речке, где-нибудь за камнями с винтовкой в руках караулит грабитель.

Искатель женьшеня знает это и торопится скорее пройти опасное место. Вот он почти прошел его, и вдруг небольшая струйка дыма мелькнула в кустах. Звук выстрела подхватило гулкое эхо…»

Вслед за добытчиками границу переходили грабители-хунхузы, чтобы перехватывать своих соотечественников на обратном пути. В этом смысле судьба корневщиков была сходна с судьбой старателей-золотоискателей. За большими ценными корнями охотились, вокруг них разгорались низменные страсти и зачастую тянулась цепь гнусных преступлений. Но все это в прошлом. А сейчас?

Иван уже много лет как полюбил краеведение, и чем обширнее становились его знания о крае, о природе, тем больше открывалось непознанного. Взять тот же промысел женьшеня. Разве его представишь по запискам Байкова и Арсеньева? С тех пор минуло полстолетия. Нет в наших лесах корчевщиков-китайцев, с двадцатых годов этот промысел стал достоянием советских людей.

Что может получиться из поездки за женьшенем, Иван не представлял. Хорошо бы найти самому корень, но на крайний случай хоть познакомиться с промыслом, попробовать, пощупать, увидеть все собственными глазами.

Иван досадовал на приятеля: хитрец! Увильнул от похода, сослался на занятость. Если бы дело касалось осенней зверовой охоты, тут бы его никаким ремонтом не удержать. Конечно, мало удовольствия идти в тайгу летом, томиться в духоте, пробираться через чащобу с тяжелым рюкзаком и ходить, ходить, искать непотерянное.

К тому же и опасности, на которые приятель указывал, существуют, они реальные. Особенно клещ. Иван не считал себя новичком: родился и вырос на Дальнем Востоке, много лет подряд проводит свое отпускное время на реках, путешествуя по краю. Конечно же, будет всего, а особенно допечет комар, гнус.

«Как нехорошо получается, — вздохнул он. — Идти с незнакомыми людьми…» Однако об отпуске заявлено, ничего другого не предвидится, а куда-то пойти, полмесяца — месяц отдохнуть в тайге душой нужно позарез.

В среду Иван отправился в музей. К десяти часам он был уже возле красного кирпичного здания старинной кладки, с большими сводчатыми окнами. Привычная, примелькавшаяся каменная черепаха — огромная глыба серого камня, памятник тринадцатого века — стояла на месте. Во дворе мальчишки поочередно шлифовали штанишками ствол крепостного орудия, съезжая по нему сверху вниз.

Дверь в кабинет была приоткрыта, оттуда доносился разговор. Иван вошел. По всему видно, что директор успел договориться с корневщиками, о чем нужно. Он поднялся и стал знакомить с находившимися у него людьми.

Первым он представил Ивана пожилому мужчине лет пятидесяти. Тот поднялся, назвал себя Федором Михайловичем. Загорелое, гладкое лицо его играло румянцем. Смуглый, черноволосый, он выглядел самым цветущим, хотя, как потом оказалось, был старше остальных. Расстегнутый ворот шелковой сорочки в голубую клетку, с короткими, по локоть рукавами открывал крепкую красную шею, такую же загорелую грудь. Скуластое лицо, смуглость, разрез глаз, налет восточной бесстрастности выдавали в нем забайкальца или амурчанина, среди которых раньше были часты смешанные браки. На вопрос, не из амурских ли он старожилов, Федор Михайлович ответил:

— Из гуранов. Благовещенский.

Кличка «гураны» прочно прилипла к амурским казакам за их пристрастие к охоте на диких сибирских коз — гуранов, за то, что носили они козьи шапки и тулупы, длинные, до пят, теплые, хотя и непрочные: шерсть у козы толстая, густая, но ломкая.

Детские годы Ивана прошли в поселке, куда частенько наведывались жители приамурских станиц. Может, поэтому он и узнал в нем амурчанина.

Вторым директор представил Ивана Шмакову — офицеру в отставке, отрекомендовав его как таежника-любителя. Коренастый, с высокой грудью, Шмаков не сутулился, не опускал плеч. При этом в позе его не замечалось напряжения, что свидетельствовало о многолетней привычке держаться прямо. Составить о нем мнение с первого взгляда Иван затруднялся.

— Ну, а с этим товарищем ты уже знаком, — сказал директор.

С третьим — Мишей — Иван познакомился месяц назад, в охотничьем заказнике, где тот служил старшим егерем. В пути Ивана прихватил радикулит: спускаясь по каменистой россыпи, оступился, — и Миша километра три нес его рюкзак. Иван был очень благодарен и до сих пор вспоминал об этом, с большой теплотой отзываюсь всякий раз о егере. Три войны, в которых он участвовал, приучили его превыше всего ценить в человеке готовность прийти на выручку.

— Тоже