Гренадилловая шкатулка - Джанет Глисон

Это было тело человека. Он полулежал, раскинув руки и ноги, поверх картины «Смерть Икара» (весьма среднего качества, как позже сообщит мне лорд Фоули), которая была ft прислонена к книжному шкафу, — видимо, ее собирались повесить.

Я сказал «тело», потому что неестественная поза не оставляла сомнений в том, что этот человек мертв. Голова его безвольно свешивалась на грудь, покоясь на складках тяжелого подбородка. Из круглого отверстия в виске выползало нечто вязкое, напоминающее мякоть гнилой сливы, в которой копошатся черви. Это месиво из мозгов, крови и костей заляпало его парик и образовало липкую дорожку, сливающуюся со струйкой слюны, сочащейся из его рта. Потрясенный столь чудовищным зрелищем, вызывавшим у меня омерзение, я сидел, словно пригвожденный к полу. Но даже в этом состоянии отупения я сразу узнал гротескные черты — изрытый ямками нос картошкой и толстые мясистые губы, узнал тучную фигуру в пышном наряде из шелка, кружев и бархата. Это был хозяин усадьбы, лорд Монтфорт, в чьем доме я жил вот уже несколько дней. Лицо лорда Монтфорта, при жизни красноватое в силу его вспыльчивого нрава и склонности к излишествам в еде и питье, со смертью утратило свой привычный цвет. Щеки, на которых прежде проступал нездоровый румянец, теперь под вытекающими из раны ручейками крови были бледно-лиловыми и зернистыми. Как живо я помню неестественные краски, выхваченные из темноты свечой Фоули: на фоне белизны кости, напудренного парика и накрахмаленного галстука поблескивают синюшная плоть и алая густеющая жижа. Таращась на труп, я чувствовал, как улетучиваются остатки моей юношеской бравады. Мой лоб покрылся испариной, грудь разрывалась от гулкого биения сердца. Не знаю, сколько времени я пробыл в оцепенении, пока в конце концов не заметил рядом худощавую фигуру лорда Фоули. Он сидел на корточках возле Монтфорта и, недоуменно качая головой, бормотал:

— Как же так? Как же так? Не может быть… не может быть, чтобы это произошло из-за меня.

Его взволнованный голос вывел меня из столбняка. Я поднял голову и посмотрел на него. Свеча теперь стояла на полу, и в ее сиянии профиль лорда Фоули отбрасывал на потолок гигантскую безобразную тень — выпуклый лоб, огромный крючковатый нос, выпирающий подбородок, — воскрешавшую в памяти образ уродливой горгульи.

— Я уверен, вы ни в чем не виноваты, милорд, — отозвался я, хотя понятия не имел, на что он намекает.

— Что-о? Да ты знаешь, с кем говоришь? Как ты смеешь строить предположения о том, что здесь произошло? Ты ни о чем не ведаешь. Это не твоего ума дело.

Мне не следовало удивляться его гневному тону — будучи низшего сословия (хотя и не был слугой, каковым он считал меня), я позволил себе обратиться к нему без должного почтения, на которое он претендовал. Мое лицо вспыхнуло от столь грубой отповеди, но я понял его намек. Он был в этом доме желанный гость, причем гость знатный, и мне, благоразумия ради, надлежало избрать более подобострастную манеру поведения.

Я смущенно извинился и поспешил найти себе занятие: вновь зажег свечу, отвел назад голову Монтфорта и попытался нащупать на его шее признаки жизни. Пульса не было, а сам он уже почти остыл в холодном помещении. Мои глаза несколько попривыкли к темноте, и мне показалось, что я различаю черный блестящий ромбик длиной с мой большой палец, вклинившийся в складки его мясистого подбородка. Прищурившись, я вновь откинул его голову, на этот раз чуть повернув ее набок, и склонился к его шее. Вообразите мое изумление, когда я обнаружил, что эта черная загогулина — лишь одна из нескольких на его теле. Я осторожно тронул ее. Пульсирующая, склизкая, она свалилась в мою ладонь, оставив гранатовую каплю крови на шее Монтфорта.

— Господи помилуй! — воскликнул я, яростно встряхивая руку, чтобы сбросить мерзкую тварь.

— В чем дело? — раздраженно спросил лорд Фоули.

— На нем пиявки.

Едва я произнес эти слова, в моем желудке всколыхнулась тошнота. Тело под одеждой накалилось, голова под париком начала плавиться, но лицо и ладони оставались ледяными, как сама смерть. От внутреннего жара и наружного холода меня стала бить безудержная дрожь. Это только усугубило мои страдания. Мне было унизительно сознавать, что я выказываю малодушие перед лордом Фоули, но я не мог контролировать себя. И тут мне пришла в голову еще одна неутешительная мысль. Жалкое зрелище, какое я являл собой, мало отличалось от того, свидетелем которого я стал, не понимая его природы, не далее как пять минут назад. Я реагировал точь-в-точь как Элизабет Монтфорт, супруга несчастной жертвы, когда она услышала выстрел.

Фоули зажег еще одну свечу, поднес ее к трупу и немигающим взглядом воззрился на шею Монтфорта. При виде тварей, о которых я сказал ему, его губы презрительно изогнулись.

— Ну полно, полно, парень, — произнес он, раздувая ноздри своего орлиного носа, — уж больно ты чувствителен. Кровопускание делают сплошь и рядом, эффективное средство от многих болезней.

Я набрал в рот воздуха и глубоко сглотнул, пытаясь подавить тошноту, так как с каждой минутой меня мутило все сильнее.

— Я знаю, что кровопускание полезно, сэр… Просто я никак не ожидал увидеть пиявки… при таких… таких… обстоятельствах.

— Не спорю, вид у них неприглядный, — сказал Фоули, ниже склоняясь над Монтфортом, на шее которого я теперь различал с полдюжины пирующих пиявок, — но вряд ли они так уж страшны, как тебе представляется. — Он еще раз посмотрел на меня, сурово, пристально, и, должно быть, заметил в моем лице признаки недомогания. — Если тошнит, иди к окну.

Промычав что-то нечленораздельное в качестве извинения, я зажал ладонью рот, пошатываясь, доковылял до окна, просунул голову под край приподнятой рамы и, перегнувшись через подоконник, изверг содержимое своего желудка на лежащую внизу землю. Слава богу, что я стоял спиной к Фоули, и он не видел самой унизительной части моего позора, хотя конечно же прекрасно слышал, как я отплевываюсь и давлюсь рвотой. Разумеется, мне от этого легче не стало. В голове у меня царил такой же сумбур, как и в раздираемом спазмами желудке. Я впервые лицезрел мертвеца; как я уже говорил, до той минуты, пока мои глаза не наткнулись на труп, я был уверен, что боязнь и слабонервность абсолютно чужды моей натуре. Теперь же выяснилось, что я не более отважен, чем кролик.

Фоули не обращал на меня внимания. Все то время, что я опорожнял в окно свой желудок, он рассуждал сам с собой, но я, пока приступ не начал утихать, был просто не в состоянии внимать его речам. Когда же наконец прислушался, его слова показались мне невразумительным бредом. Я отчетливо уловил лишь одну фразу: «Непонятно только, почему он решил сделать себе кровопускание во время ужина».

Стук опустившейся рамы напомнил Фоули о моем присутствии. Я побрел к нему, чувствуя на себе его осуждающий взгляд. И вдруг он обратился ко мне:

— В любом случае, как я уже сказал, это не твоего ума дело. В сущности, если здесь и есть кто-то чужой, то, полагаю, это вовсе не эти твари, а ты. Кто ты такой, дьявол тебя побери, ибо, клянусь, я никогда не видел тебя прежде.

— Вы правы, милорд, — признался я, сглатывая неприятный привкус во рту. — До сегодняшнего вечера мы с вами не встречались. Меня зовут Натаниел Хопсон, и я чужой человек в этом доме.