Политическая власть - Алексей Михайлович Величко

законодательстве решающее значение имеет воля одного лица (например, абсолютного монарха) или нескольких, немногих лиц из народа»[36].

Если же от метафизики перейти в области эмпирики, то без труда выяснится, что подлинная история конкретных государств демонстрирует картину непрерывной борьбы многих воль меж собой. И эта «многовольность» не только не характеризует негативно данное общество, но, напротив, является признаком здорового социального тела. Ведь такая борьба ведется для того, чтобы определить общие интересы, цели и приоритеты деятельности политической власти[37].

В этой броуновской борьбе сотен тысяч и миллионов индивидуальных воль размывается не только якобы единая государственная воля (если даже она и возникла ранее), но неожиданно может исчезнуть и сам субъект воли, как реальное лицо. Ведь властвовать может не только живой человек или группа лиц, но и умершие, воображаемые существа и вообще отвлеченные идеи[38]. И для человека, подчиняющегося власти другого, «в сущности, одинаковое значение имеет и действительная воля властвующего, и только воображаемая. Она вызывает такое же подчинение»[39].

Более того, как свидетельствуют страницы истории, могут властвовать и лица, никакой властью вообще не наделенные. Такие, например, как преподобный Сергий Радонежский (память 25 сентября), который во имя становления Московского государства, закрывал храмы в городах, препятствующих процессу собирания русского народа в единое политическое тело[40].

Согласимся, признавать источником политической власти воображаемое существо или идею невозможно. Хотя бы потому, что они сами по себе принуждать физически не могут, силой и волей не обладает. А без принуждения нет и подчинения. Как следствие, предлагаемая нам конструкция незаметно рассыпается…

Вслед за этим трещинами сомнений покрывается и такое, казалось бы, бесспорное утверждение, будто власть есть не только воля, но и сила. Ведь если мы говорим о природе власти вообще, как о феномене, то не можем не признать правоту того мнения, что не всякая воля властвует. Поэтому власть не тождественна с волей, а есть «нечто внешнее для нее, служащее ей объектом. Властвование не предполагает необходимо наличие воли»[41].

Кажется удивительным, но на практике подчинение действительно нередко и повсеместно происходит вообще без воли и желания властвующего. Например, можно без труда вспомнить массу примеров того, что один человек властвует над другими или даже группой людей в силу обаяния святости, гениальности ума, художественного дара, красоты. Причем это властвование нередко происходит довольно часто помимо его собственного желания. В таких случаях «подчиняющийся чужой власти сам идет навстречу, заискивает, угождает, предугадывает и предупреждает желания. Все, от чего человек сознает себя зависимым, властвует над ним»[42].

IV

Выходит, что властные отношения характеризуются не односторонним принуждением, сопряженным с потенциальным или реальным насилием над чужой волей, а с взаимным стремлением властвующего и подвластного находиться в этой властной парадигме, налагаемой на них извне. В самом деле несложно заметить, что лицо, осуществляющее акт принуждения, не может опираться исключительно на свою силу. Конечно, основываться власть может и на одной только силе (например, в ходе завоевания одним народом других), но возрастать она может исключительно путем доверия к ней со стороны подвластных: «Повиновение в огромной степени состоит из веры, долга и доверия»[43].

Иначе говоря, политическое властвование предполагает взаимные усилия властвующего лица и подвластных, направленные для достижения некой цели, признаваемой ими справедливой. Таким образом, властвование само по себе есть нечто вторичное; очень часто оно создается сознанием зависимости. И политическая власть в этом смысле не представляет исключения: она есть также сила, обусловленная общим сознанием и проявляющая себя в праве[44].

Исследуя многочисленные исторические примеры, несложно заметить, что подчинение верховной власти, жертва за отечество или близкого человека далеко не всегда обусловлены корыстными мотивами, как считают прагматики-позитивисты. Пожалуй, наиболее характерный пример в этом отношении представляют две совершенно несходные между собой группы — монашеская обитель и профессиональное преступное сообщество. Единственное, что роднит их (помимо того, что они состоят из людей) — сознательная отделенность от остального общества и наличие собственного центра власти, над которым политическая власть зачастую бессильна. При желании, конечно же, она способна физически уничтожить и то, и другое сообщество, но до этого трагичного финала те всегда сохраняют высокую долю автономности каждый в своей сфере.

Разумеется, банда и монастырская обитель — зеркально противоположные явления, как Литургия и «черная месса». Не случайно иеромонах Василий (Росляков) некогда называл тюрьму «монастырем дьявола». Разнятся и их мотивации сознательной изоляции от общества. Монахи принимают Ангельский чин, умирая для мира, но несут ему духовный свет Евангельской истины. Преступники же противопоставляют себя миру, пребывая в нем и паразитируя за счет обычных граждан, которых откровенно презирают.

Но в интересующем нас контексте их роднит одно обстоятельство: подчинение воле старца со стороны рядового инока, а всех монахов своему игумену, равно как и преступников их неформальному лидеру, обусловлены обычно не угрозой наказания, которого может и не быть, и не волей их глав в отношении каждого из них, а стремлением самих представителей столь несходных между собой групп подчиняться им. При этом поддержание порядка в этих сообществах осуществляется не только за счет ежеминутно-активного и спонтанного силового веления их глав тому или иному лицу, но вследствие практического воплощения той совокупности понятий и представлений о монастырском и преступном сообществе соответственно, об образе жизни, поведении, «добре» и «зле», которыми пропитаны каждый по своему столь враждебные по духу друг другу мира, и которые довлеют над каждым его членом.

Здесь есть — общество, свое право (каноническое, уставное и воровской «закон»), носитель высшей для данного общества власти, система наказаний и прещений, но нет — воли, рожденной главой каждого из сообществ, принуждения, как основы этого закрытого общежития. Да и физическая сила не является безусловным атрибутом местных власть предержащих. Это — хрестоматийный пример самоподчинения «своей» власти, ясного осознания человеком себя в иерархии «своего» общества, отказ от каких-либо притязаний в «борьбе за право», которым так грезил блистательный немецкий цивилист Рудольф фон Иеринг (1818–1892), основываясь на пропагандируемом им чувстве «здорового эгоизма»[45]. Что, конечно же, не препятствует бороться за лидерство (по крайне мере, в преступном сообществе), не ставя вместе с тем под сомнение внутреннюю иерархию, в которой честолюбец пребывает.

Но эта же картина, пусть и в размытом виде (с учетом куда большего масштаба) наблюдается в государствах, где граждане не ограничиваются одним пассивным исполнением велений политической власти, активно и по собственной инициативе поддерживают ее могущество, содействуют ей и вместе с тем признают себя обязанными повиноваться. Поэтому, как справедливо замечал некогда