Ориген - Андрей Десницкий

Греческая грамматика — она такая, что исключений в ней всегда больше, чем правильных, регулярных форм. Но ведь и люди примерно так же устроены. И год за годом объяснять нерадивым школярам корневой аорист от глаголов на -μι, у каждого свой индивидуальный, неповторимый — это ведь значит и в людях уметь разбираться. Разве нет?

Уж кому, как не Денису, знать об этом! В начале второго семестра на первом курсе он попал, и попал очень глупо. Был на первом этаже их корпуса легендарный мужской туалет, туда даже девчонок по вечерам водили парни на экскурсию, убедившись, что внутри никого нет и встав у входа на стражу. На белоснежных дверях кабинок гласность победила задолго до того, как Горбачев ее провозгласил на остальном пространстве СССР. Там писали объявления, рисовали карикатуры, обменивались четверостишиями — да все, что угодно, что, может быть, в далеком будущем станет возможно, когда изобретут какие-то новые средства глобальной связи. А пока были только белая крашенная дверь да шариковая ручка. И шанс уединиться в кабинке, даже если природа тебя и не зовет в данный момент — но как не воспользоваться возможностью!

И Денис ей пользовался вовсю — да и не только Денис! Двери изнутри кабинок покрывались росписями целиком и полностью примерно за пару недель, потом их красили, начиналось всё по новой. Была, как водится, и порнография, и антисоветчина, но было их не так уж и много — не больше, чем в досужем трепе студентов меж собой. Видимо, это и привлекло внимание бдительных органов, идущих навстречу XXVII съезду КПСС… как так, вся страна готовится, а у вас в сортире похабень и антисоветские прокламации?!

В общем, тем днем, уже после пар, уединился он в кабинке по причинам вполне прозаическим, но белоснежная дверь звала, манила, да и ручка с собой была. Народу в туалете было мало: дневные пары закончились, до вечерних было еще далеко — так что он даже не обратил внимание на двух хмурых парней, что курили возле окна. И когда минут через десять вышел он помыть руки, под эти самые руки, прямо у крана, его подхватили, а под нос сунули корочку удостоверения, в котором то ли померещилось, то ли действительно промелькнуло страшное слово «…безопасности». Словом, шпиона поймали.

Страшно было тогда до жути, если честно. Его вывели все так же под руки из туалета, довели до машины у подъезда, доставили в отделение милиции в главном здании МГУ, допросили… Поскольку восемнадцать ему исполнялось только летом, вызвали туда, в отделение, маму, пригрозили чуть ли не сроком и уж во всяком случае — отчислением. Ну то есть отчислением из стройных рядов Ленинского комсомола, а это автоматически означало — вылет из МГУ и волчий билет навсегда.

Но, на счастье, не было тогда в его каляках ни политики, ни порно. Была пара карикатур на студенческую жизнь: кто спит на парах, кто их просто в буфете прогуливает. Тучи сгущались, речь об отчислении действительно велась, и он уже присматривался к карте СССР: в Тарту поступать? В Тбилиси? Во Львов? Там, может быть, на периферии, к тому же национальной, как бы даже слегка европейской, помягче насчет всего этого, может быть, возьмут…

Все-таки не отчислили. Комсомол ограничился строгим выговором, а значит, и университет его оставил в своих орденоносных рядах. Но сколько и по каким кабинетам ходила тогда Сельвинская — она никому не рассказывала. Знали все только, что ходила, и немало. И Денис остался в комсомоле и универе со строгим выговором — а через год с небольшим и выговор сняли, он отправился в армию, как и почти все ровесники-студенты. Шла Афганская война, Горбачев надеялся поскорее ее закончить, для этого требовались солдаты, солдаты и еще раз солдаты — а, как на грех, в середине и конце шестидесятых рождалось слишком мало мальчишек. Они — дети детей войны, им отслуживать за тех, кто не родился.

А когда в день открытия съезда народных депутатов Денис ступил на перрон Казанского вокзала, про комсомол все и думать забыли. В армии он снялся с учета, восстановившись в универе — не стал на него вставать, а в анкетах писался беспартийным. И ничего уже не спросили, ничего ему не сделали. Пока два года он стерег священные рубежи нашей Родины, сама Родина изменилась неузнаваемо и безвозвратно.

— Денис! — Мария Николаевна перед ним возникла, как всегда, сама и неожиданно, свежая, бодрая, полная планов, как раз после второй латыни и перед физрой — я поговорила! Антон Семенович, вот запишите телефон…

— А кто он? В связи с чем?

— Наш выпускник, — в ее тоне звучало: «а кого еще я могла бы предложить?» — работает теперь в Загорске, преподает греческий в семинарии. Обязательно съездите к нему, поговорите! Вы же интересовались поэзией Романа Сладкопевца? [1] Вот он мог бы быть вашим научным руководителем для курсовой.

— Спасибо огромное! — на ходу переписал телефон, помчался в буфет на восьмом, попить кипятку перед литературой. В горле что-то першило… деньги на чай тратить было жалко, не сосиски ведь, сытости никакой, но стояли в свободном доступе граненые стаканы, стоял и бак с кипятком, пей — не хочу. Иностранцы, частые теперь гости, дивились этой советской нищете, но буфетчицы, проникнутые духом гуманизма, кипяток не прятали.

А пока что — греческая литература. Монументальная Ада Гаджиевна Алибекова восседала в собственном кабинете во главе длинного стола, похожая одновременно на всех персонажей Илиады и на горы Кавказа с прикованным Прометеем. Что именно рассказывала она из литературы, казалось уже не таким и важным — это было что-то из разряда мистерий, таинств для посвященных, которым одним доверено понимать античные тексты без прикосновения (ну, почти) к подпоркам ненадежного перевода, а значит — были достойны лицезреть ее, а в ее лице — всю историю московской классической филологии.

Сидели они по бокам длинного стола, а под ним были книги, книги, книги, увязанные в пачки. Два с лишним года назад, еще перед самой армией, отправили их на летнюю «практику» в церковь Св. Климента на Новокузнецкой — а ныне коллектор Ленинской библиотеки. Всё огромное ее пространство было заставлено многоэтажными стеллажами (на лагерные нары похоже, подумал тогда Денис, начитавшийся Солженицына), а на них лежали пыльные пачки книг, которые в 45-м году перевязали бечевками, покидали в кузова армейских грузовиков и вывезли из поверженного Рейха вместе с прочими трофеями. И вот сорок лет пылились они, ненужные, на стеллажах.

А теперь настала пора разгрузить коллектор. Их отправили грузить заранее отобранные книги, хоть как-то связанные с классической филологией. А за неимением места в кафедральных шкафах — свалили всё это под стол в кабинете завкафедрой. И так они там и лежали. Хитрые студенты на занятиях порой вытягивали одну-две книжечки, неприметно прятали под одеждой, добавляли в домашнюю коллекцию свой случайный и потому особо не нужный улов. Денис стеснялся, а ведь, пожалуй, и зря — ну если никому не надо, то хоть на сувениры растащить.

И ведь как это было странно, нелепо… вывозили из Германии тонны книг просто «на всякий случай» — а случай так и не настал. Руки не дошли разобрать? Никак не скажешь, что книг везде и всем хватало: то и дело студентам приходилось переписывать тексты для занятий от руки, или даже преподавателю нести ветхую дореволюционную книжку визировать в соответствующем кабинете, чтобы получить доступ к импортному множительному аппарату со смешным названием «Ксерокс» (в честь персидского царя Ксеркса, шутили они, который сумел захватить Афины, и вот теперь поглощает и выплевывает листочки древнегреческого текста). Но к Ксероксу пробиться было не сильно легче, чем в ставку Ксеркса.