Плозия - Александр Геннадьевич Рындин

и быть, я все же сознаюсь. Когда ты – пороховая бочка, способная рвануть в любую секунду, немудрено, что эта секунда должна когда-то наступить. Вот только этого не произошло. На самом деле запах пороха всегда оставался всего лишь запахом пороха, а не предвестником чего-то, что могло бы за ним стоять – чего-то более глубокого и значительного. Да, я всего лишь бочка без фитиля, обреченная на вечные скитания без цели и смысла с нереализованным потенциалом бомбы. Итак, что же в таком случае послужило причиной?

Наверное, это была Она. Девушка, с которой я познакомился и которую полюбил. Совершенно независимо от нее, не включая ее и кого бы то ни было еще в подробности моих несбыточных надежд на совместное с ней будущее. Хотя какое там будущее? Всего лишь желанная минута, мгновенье, доля секунды».

Пациент перестает писать, встает со стула, несколько раз усиленно встряхивает правой рукой. Делает небольшой круг по комнате, идет не спеша. Что-то размеренно в своей голове проговаривает, затем садится обратно за стол:

«Знаете, мы говорили друг другу:

– Ты здесь, ты со мной, ты моя, а я твой.

– Я твоя, а ты мой.

А затем страстно целовались, прижимаясь друг к другу плотно-плотно. Хотя, постойте, нет, это было только у меня в воображении, в моих мечтах. На самом деле, все было куда прозаичнее. Мы почти провели чудесную ночь однажды, когда по нелепому стечению обстоятельств… Хотя, погодите, это очередная ложь. Мы просто разговаривали, причем часто почти без слов, разговоры были в основном на отвлеченные темы, только иногда они касались чего-то более животрепещущего. Мы оба любили музыку, хотя бы это не вранье. Пожалуй, я начал все это расписывать лишь для того, чтобы был повод рассказать придуманное стихотворение», – он смеется, откидываясь на спинку стула. В дверь тут же стучат санитары:

– Все в порядке? Ничего не случилось? Можно войти? – и, говоря это, они, не дожидаясь ответа, открывают дверь.

– Зачем спрашивать, если вы все равно делаете, что хотите?

Поверьте, приведенный отрывок того дневника – один из самых читабельных, но не в плане почерка, почерк у меня отменный, даже не знаю, с каких пор, может, так было всегда. С того дня, как я начал писать, постепенно начал забывать о друзьях. Скорее всего, этого и хотели врачи: чтобы я переключился на что-то другое. Я и сам не ожидал, что настолько увлекусь и стану «сумасшедшим писакой». Так меня называли сожители и санитары. Дикое, безумное, хаотическое вдохновение владело мной, пока я перескакивал с мысли на мысль, с образа на образ. Вечно взъерошенные волосы, воспаленные красные глаза, мешки под ними – полный набор. Цель, какая-то занятость, моментально превратилась в идею фикс. В конце концов, мне стали давать транквилизаторы.

Глава 2.

В одну из моих вдохновенных творческих бессонных ночей у меня случается срыв. Наверное, тогда я впервые ясным взглядом перечитываю свои записи и понимаю, что ничего не понимаю, и даже хуже – ничего не знаю и не помню. Одновременно я осознаю, что прошло полтора месяца с момента разговора с главврачом. И еще один шок поражает меня: чувство времени будто вернулось.

Воспоминание «…три года… на раннем этапе вашего лечения…». Откровение: записи – белиберда, абсолютная бессмыслица. Крик, срыв, стул, летящий в стену, стол, врезающийся в двойной стеклопакет окна, отлетающий от него и разлетающийся на куски. Кровать, о, кровать перевернутая, кровать сломанная, кровать развороченная. Выбитая дверь, санитары, укол, отключка.

Утро, солнце, темный силуэт, я открываю глаза. Передо мной стоит она. Она говорит:

– Проснись.

Я просыпаюсь привязанным к своей койке. Нет, койка не моя, я, очевидно, в каком-то подобии карцера. Дверь со скрипом открывается. Входит главврач.

– Как мы себя сегодня чувствуем? – спрашивает он, глядя при этом прямо на меня.

– А сами как думаете? – отвечаю я и буквально чувствую всю скованность своего положения в прямом и переносном смыслах.

– Я тут прочел ваши записи. Как оказалось, все куда хуже, чем мы предполагали, но вы, может быть, и сами догадываетесь. – доктор произносит это выжидающим тоном.

– О чем это вы? – сдавленно говорю я.

– У вас кризис самоопределения. Проще говоря, вы не знаете, кто вы, как и когда сюда попали. Обрывки истины есть, но вы очень запутались – ваши фантазии настолько слились с вашим восприятием действительности, что почти невозможно определить, где они начинаются и где заканчиваются. А еще у вас, похоже, совсем плохо с чувством времени.

– Да уж, тяжко. – отвечаю я.

– И правда…– говорит доктор.

– Что же теперь? – интересуюсь я.

– Теперь, когда у нас есть полная картина, можно попробовать подступиться к корню вашего душевного недуга.

– Как все расплывчато, – отмечаю я, – скажите, а что насчет той обещанной встречи?

– Встречи? – как будто не сразу сообразив, о чем речь, главврач какое-то время молчит, прикидывая что-то в памяти. – Ах да, встреча… Почему бы нам не вернуться к этому чуть позже, когда вы немного придете в себя?

Кровь закипает в жилах и пульсирует в венах, кулаки сжимаются, накатывает волна ярости, однако я ничего не говорю, а лишь продолжаю смотреть на доктора. Тот замечает, видимо, некоторую враждебность в моем взгляде, потому что говорит:

– Думаю, вам следует побыть одному и успокоиться. Я дам лекарство…

– Постойте. – говорю я. – Меня кое-что мучает уже давно, я не могу нормально спать, вижу одни кошмары, я словно заперт… снаружи, если вы понимаете… Вы как-нибудь к этому причастны?

– Что вы хотите сказать?

– Я имею в виду, это вы сделали?

– Нарушили ваш сон? Это смешно, сон крайне важен, неужели вы решили, будто мы подвергаем своих пациентов таким мукам?

– Но ведь до этого…

– Что до этого? Хотите сказать, вы что-то помните? – осведомляется доктор, и мне хочется его задушить.

– Нет, но мне говорили, что я был…, как бы это сказать, кататоником… – неуверенно произношу я, сердце бьется, все тело сковано ремнями, белые стены мозолят глаза, в углу на потолке сидит муха, как будто выжидая чего-то.

– Кто вам это сказал? Другой пациент?

Я молчу, и главврач вскоре продолжает:

– Не стоит слепо верить всему, что говорят, тем более, когда не помнишь, что с тобой было. Однако, справедливости ради, ваше состояние можно было спутать с кататонией, но я бы, скорее, назвал это глубокой клинической депрессией.