Проклятый род. Часть 1. Люди и нелюди - Виталий Шипаков

Грязной уже почуял – семена его навета нашли удобренную землю. Окончательно осмелев, доносчик наконец-то поднял голову и посмотрел на государя. Взглянул – и страшно сделалось. Таким Васька повелителя еще не видел. Из привычно желтовато-бледного лик царя стал темно-голубым, почти что синим. Вылупленными от ярости очами, он, казалось, готов был поглотить не только хитрого раба с его наветами, но и окрестный лес, а может быть, и всю свою неблагодарную державу. На сиреневых губах выступила пена, как у загнанного коня, она ошметками летела на дрожащий подбородок. Жаль, кромешник в душу царскую заглянуть не мог, а то б увидел там кусочек льда заместо сердца. Новая волна холодной жути окутала Ивана Васильевича. С трудом разжав сведенные судорогой челюсти, он, клацая зубами, еле слышно прошептал:

– Ну поехали, показывай.

Взятый в плотное кольцо охраной, по старой памяти одетой в черные хламиды, в которой было на сей раз три сотни душ, царь двинулся за Васькой вслед. Как только миновали лес, Грязной остановился и, указав перстом на вотчину, истошно воскликнул:

– Вот оно, вражье логово.

Однако, как ни напрягал свой взор Иван Васильевич, но не то чтобы вооруженных, а вообще живых людей по наружную сторону ограды, и впрямь напоминавшей крепостной частокол, только шибко низкий, разглядеть не смог. Впрочем, это мало что значило. Ни отсутствие бойниц, ни нарядный вид украшенных железными звездочками ворот, ни даже мирный запах хлеба, исходивший от вьющегося над печной трубой дымка, не могли уже спасти сию усадьбу от погрома.

Упершись полным ненависти взглядом в крест над куполом дворовой часовенки, государь перекрестился, вдарил посохом о землю и голосом, скорей похожим на звериный рык, распорядился:

– Покарать воров-изменников, покарать христопродавцев!

4

Между тем в рядах царевой черной рати наступило оживление. Весть о том, что Васька Грязной государевых врагов, из Польши засланных, в боярской вотчине нашел и сейчас ее придется штурмом брать, обрадовала всех. Надоело добрым молодцам вот уже который день то мотаться по пустынным дорогам, то, подобно истинным монахам, на воде да сухарях в обители сидеть, грехи замаливать. Оно, конечно, христианину покаяться не грех, но не согрешив, чего же каяться? А Иван Васильевич в последнее время шибко присмирел, отошел от дел кровавых, так что его людям вроде и виниться не в чем. Душа-то человеческая лишь тогда очищение от скверны искренне требует, когда в скверну эту самую с головою окунется.

Улыбались слуги царские, глядя на усадьбу. Вид ее особой угрозы не таил, чай, не крепость Казанская, под ударами трех сотен сабель как орех расколется. Зато, надо полагать, за частоколом что поесть-попить найдется, да и девицы-красавицы наверняка имеются. В любой вотчине дворовым девкам быть положено. Хоть одна-то на десяток всяко будет.

Лишь начальник ближней государевой охраны князь Никита Одоевский да полусотня его бойцов мыслями похабными себя не тешили и особой радости от предстоящей драки не испытывали. Ангельские крылья у них тоже не росли, но до того, как в кремль попасть, беречь монаршую особу, довелось им побывать на войне и своим телом холод вражьей стали отведать. Так что служба развратнаяопричная честь и доблесть воинскую из их сердец до конца еще не вытравила.

Из всей Васькиной болтовни князь Никита понял лишь одно – за частоколом засели воровские казаки и им сейчас придется не с боярскими холопами бодаться, а скрестить клинки с вольными сынами батюшки Дона.

– Даже если и приврал Грязной и не полсотни казаков, так они от скомороха Васьки и побежали бы, но если хотя б десяток станичников всерьез решили дать нам бой, многих голов недосчитаемся, – подумал он и подъехал к повелителю.

Неотрывно следивший за «крепостью» Иван, почуяв приближение воеводы, обернулся, в глазах царя горел адский огонь лютой ненависти.

– Государь, может, я к ним съезжу да от твоего имени ворота прикажу открыть, авось разбойники и покорятся? А тогда уж как положено дознанье проведем. Сказать по совести, сомнения меня одолевают – с чего это казаки вдруг удумали здесь, под Москвой, шалить, что им, Дона с Волгой и Диким Полем6 мало?

Огонь в глазах царя Ивана полыхнул еще сильней, губы вновь скривила судорога.

– Какие, к черту, казаки? Что, Никитка, свое княжеское достоинство никак не можешь позабыть? Собратьев Новосильцевых выгораживаешь? Ступай на штурм, тебе главным быть повелеваю. С Грязного в воинских делахто проку, что шерсти со свиньи. Да смотри, чтоб ни один не ушел, ежели что не так, головой ответишь.

Несправедливая обида задела князя за живое. Густо покраснев, он дерзнул сказать ответное слово.

– Государь, преданность моя тебе известна, она не словесами, а двенадцатью рубцами на теле грешном моем доказана. Ну а голову, когда захочешь, можешь снять.

– Не боись, ждать долго не придется, – рыкнул царь, однако тут же более сдержанно добавил:

– Вот что, Никита, князя Митьку Новосильцева мятежного да его челядь, будь то поляки, казаки иль сам черт из преисподни – всех можете кончать. Живьем возьмете – хорошо, казним примерно. А не сдадутся – и не надобно, только головы доставишь на показ. А вот девку, Батореву лазутчицу, непременно живой схватить. Я с ней сам дознанье проведу.

На губах царя отобразилось подобие улыбки, а полыхавший в глазах огонь ненависти сменился похотливым блеском.

– Ну, чего стоишь, пошел, – подтолкнул Иван Васильевич воеводу рукоятью посоха. Затем позвал обретавшегося поблизости Ваську и, кивнув вслед Одоевскому, распорядился:

– Пригляди за ним да насчет девки помни. Живой доставь, нетронутой, не то я тебя, жеребца, до преж того, как на кол посадить, самолично выхолощу7.

Поклонившись до земли, тот побежал за князем Никитой, кляня в душе надежу-государя:

– Туда же, старый черт! Уже одной ногой стоит в могиле, а все ему девок подавай, что ты делать-то с ней будешь, пень трухлявый. Хотя, оно, конечно, нежелательно, чтоб царь с полячкой новосильцевской свиделся, – размышляя на бегу, решил Грязной.

– Шляхтянки шибко хитрые и щедрые на любовь, очарует сучка государя своими прелестями да между делом наплетет, чего не надобно. Прощайся тогда, Вася, с белым светом, за неправедный навет Иван Васильевич не помилует.

Поравнявшись с Одоевским, он натянул на свою песью морду доброжелательную улыбку и почтительно спросил:

– Кого первым-то на штурм пошлешь, Никита Иванович? Своих орлов аль моим людишкам дозволишь?

– Ну ты и сказанул, Василий, какой там штурм. Я сейчас ворота вышибу да ребят своих вокруг забора порасставлю, чтоб никто не сбег, а ты уж далее действуй, в грабеже с тобой мне не равняться, – презрительно скривился Одоевский.