Кровавая комната - Анджела Картер

В небе уже забрезжили белесые рассветные лучи, и их призрачный свет просочился в вагон. Никаких перемен в его дыхании я не услышала, но мои обостренные чувства подсказали, что он проснулся и смотрит на меня. Большой, огромный, с глазами — темными и неподвижными, как глаза, изображенные на древнеегипетских саркофагах, — устремленными на меня. От этого взгляда, которым на меня смотрели в такой тишине, я почувствовала в животе какое-то напряжение. Чиркнула спичка. Он зажег сигару «Ромео и Джульетта» толщиной с ручонку младенца.

— Уже скоро, — сказал он своим густым голосом, похожим на гул колокола, и внезапно, в то мгновение, когда вспыхнула спичка, меня охватило острое и страшное предчувствие, я увидела его белое, широкое лицо как бы бесплотно парящим над простынями и подсвеченным снизу, словно гротескная карнавальная маска. Затем пламя погасло, сигара затлела и наполнила купе знакомым ароматом, напомнившим мне детство и отца, который окутал меня теплым дымом гаванской сигары, а потом, поцеловав, уехал и сгинул навеки.

Едва муж помог мне сойти с высокой ступеньки вагона, до меня донесся соленый океанский запах. Стоял ноябрь; низкорослые, прибитые атлантическими ветрами деревья уже обнажились, а на одиноком полустанке было совсем безлюдно, если не считать одетого в кожаные гетры личного шофера моего мужа, смиренно поджидавшего возле глянцево-черного авто. Было холодно, я поплотнее укуталась в свою меховую пелерину из черно-белых широких полос соболя и горностая, а голова моя выглядывала из воротника, словно пестик из цветочных лепестков. (Клянусь, до встречи с ним я никогда не была тщеславна.) Прозвенел колокол; поезд, в нетерпении ожидавший сигнала, сорвался с цепи и понесся прочь, оставив нас на этом безлюдном полустанке, где сошли только мы одни. Просто чудеса: неужели эта железная, объятая паром махина остановилась лишь оттого, что так угодно ему! Самый богатый человек во Франции.

— Мадам.

Шофер рассматривал меня. Может быть, он возмущенно сравнивал меня с графиней или с той, с кого писались портреты, или с оперной певицей? Я укрылась мехами, словно мягкой броней. Муж любил, чтобы я носила свой опал поверх лайковой перчатки — что за показной, театральный жест! — но едва заметив таинственно сверкающий камень, шофер улыбнулся, словно это было действительное доказательство того, что я жена его хозяина. И мы поехали навстречу разгорающейся заре, которая уже расцветила полнеба зимним букетом нежных роз и оранжевых тигровых лилий, словно муж специально для меня заказал небо в цветочном магазине. День начинался как прохладный сон.

Море, песок… небо, сливающееся с океаном, — туманно-пастельный пейзаж, как будто непрерывно готовый расплыться. Пейзаж, в котором угадывались неясные гармонии Дебюсси из тех этюдов, что я играла ему: музыкальная греза, которую я исполняла в тот вечер в салоне герцогини, где мы впервые встретились с ним среди чайных чашек и маленьких пирожных, когда меня — сироту — из милосердия наняли, чтобы за обедом я потешила их музыкой.

И вот он, его замок! В своем волшебном уединении, с теряющимися в голубом тумане башнями, просторным двором, воротами с острыми шипами, этот замок словно покоится в океанских глубинах: его чердаки усыпаны перьями морских птиц, из створчатых окон открывается вид на зеленовато-пурпурные исчезающие за горизонтом бескрайние океанские воды… этот замок, на полдня отрезаемый волной от материка, стоящий не на воде и не на суше, — таинственное, земноводное место, противоречащее обеим стихиям — земли и моря, — напоминает печальную русалку, которая сидит на камне, томясь нескончаемым ожиданием своего возлюбленного, утонувшего давным-давно далеко-далеко отсюда. Милая и печальная морская сирена здешних мест!

Был отлив; в этот ранний утренний час булыжная дорога, соединявшая замок с берегом, поднималась из моря. Как только машина свернула на влажную каменную полосу, разделявшую две водные глади, он взял мою руку с надетым на нее колдовским, сладострастным перстнем, стиснул мои пальцы и с необычайной нежностью поцеловал мою ладонь. Лицо его было недвижнее обычного, недвижным, как поверхность пруда, укрытая ледяной толщей, и только обнажавшиеся между черными локонами бороды губы, которые всегда казались мне до странности алыми, искривились в легкой усмешке. Он улыбался, он приглашал невесту в свой дом.

Каждая комната, каждый коридор были наполнены шепотом моря, а все потолки и стены, с которых смотрели бледные лица и черные глаза суровых предков, одетых в пышные сановные одежды, были покрыты меандрами отраженного блеска непрерывно движущихся волн; вот он, этот наполненный светом и шорохами замок, хозяйкой которого теперь была я — скромная студентка консерватории, чья мать продала все свои драгоценности, даже обручальное кольцо, чтобы оплатить ее учебу.

Перво-наперво мне предстояло небольшое испытание в виде знакомства с экономкой, которая содержала этот удивительный механизм, этот замок, похожий на бросивший якорь океанский лайнер, в постоянном и безупречном порядке, независимо от того, кто стоял на капитанском мостике; насколько непрочно, подумалось мне, должно быть мое здешнее положение! У нее было бледное, бесстрастное, неприятное лицо, обрамленное безукоризненно накрахмаленным белым льняным чепцом, какие носят в здешних местах. От ее приветствия — вежливого, но сухого — у меня по коже пробежал легкий холодок; но все еще пребывая в своих грезах, я осмелилась возомнить о себе чересчур много, на миг задумавшись, как бы заменить ее моей нежно любимой неумехой-няней. Происки весьма опрометчивые! Муж сказал мне, что эта женщина — его бывшая кормилица; по отношению к его семье она находится в полнейшем феодальном подчинении, «она такая же неотъемлемая часть этого дома, как и я, дорогая». Ее тонкие губы слегка скривились в гордой усмешке. Она станет моей союзницей в той мере, в какой я буду союзницей для него. Мне следует этим довольствоваться.

Но здесь, в этом замке, для недовольства не было причин. Из анфилады комнат, расположенных в башне и отданных мне в качестве личных апартаментов, я могла смотреть на беспокойные воды Атлантики и представлять себя Морской Королевой. В музыкальной комнате для меня был поставлен рояль, а стену украсил еще один свадебный подарок: полотно из ранних фламандцев, исполненное в примитивной манере и изображавшее Святую Цецилию, играющую на небесном органе. В простом и строгом очаровании этой святой с ее пухлым, бледным личиком и вьющимися каштановыми волосами я увидела саму себя такой, какой мне хотелось быть. Мне стало теплее от той нежной заботливости, которую я доселе не замечала в своем муже. Затем он повел меня вверх по изящной винтовой лестнице в мою спальню; перед тем как незаметно исчезнуть из вида, экономка напутствовала его усмешкой, сопровождавшейся каким-то, не побоюсь этого слова, непристойным благословением, сказанным на ее родном бретонском. Я ничего не поняла. А он, улыбнувшись, не стал переводить.

Я увидела огромное фамильное брачное ложе размером почти с мою маленькую комнатку в доме у матери, украшенное горгульями, вырезанными на боках из черного дерева, расписанных пунцовым лаком и золотыми листьями; и кисейный полог, колыхавшийся от морского бриза. Наша постель. Да еще и в окружении такого множества зеркал! На стенах, в причудливых и величественных золотых рамах висели зеркала, в которых отражались белые лилии — столько я не видела за всю свою жизнь. Он наполнил ими спальню, готовясь к встрече юной невесты. Юной невесты, ставшей множеством отражавшихся в зеркалах девушек, в одинаковых шикарных темно-синих женских костюмах — «для путешествий, мадам, или прогулок». Служанка взяла у меня шубу. Отныне все за меня будет делать служанка.