Тварь - Даниил Бухичевский

— Конечно. Может, отвести тебя в медпункт? — озабоченно спросила учительница, явно выбитая данным событием из колеи.

— Нет-нет. Спасибо. Я сама. Всё в порядке. Правда, — сбивчиво протараторила Аня, выбегая из класса.

Как она очутилась стоящей над облезлой раковиной в женском туалете Аня не помнила. Перед глазами плясали разноцветные пятна, напоминающие формой чернильные кляксы. Девочка отплёвывала кислую слюну, борясь с подступающим рвотным рефлексом. Из уголков глаз сочились слёзы, очерчивая на сухой коже лица заметные мокрые дорожки. Слюна, кровь и слёзы смешивались на краю раковины в склизкий комок с красными прожилками, который медленно скатывался в сифон. Колени дрожали, ноги так и норовили подвернуться под весом ставшего слишком тяжёлым и неуклюжим тела.

Ночные кошмары постоянно норовили проскользнуть в явь. Превратить её жизнь в полуосознанный сон, который не даст проснуться. Подобное уже случалось, но ещё ни разу так резко и неожиданно, словно по щелчку. Она сходит с ума. Это очевидно. Сколько она ещё продержится вот так? Боясь всего, параноидально ожидая «перехода» в любой момент, Аня понимала, что сейчас ей достаточно одного плохого дня, чтобы окончательно и бесповоротно впасть в безумие. Вдруг, в один момент она просто не сможет вернуться в явь? Навсегда останется в искажённой версии мира наедине с Тварью. Лишь один день отделяет её от вечного кошмара. Один плохой день, в который она не сможет отделить сон от реальности.

Девочка хотела бы рассказать обо всём матери, но та решит всё просто и радикально. Как уже поступила с бабушкой, когда та на старости лет тоже начала видеть то, чего для других не существует. Она сдала её в психушку, когда ей надоело терпеть ночные неумолкающие крики и стоны своей престарелой мамы из дальней комнаты. Они всегда обрывались то ли рвотой, то ли рыданиями.

Аня тогда была ещё совсем маленькой, когда мать взяла её с собой, чтобы навестить бабулю. До сих пор всплывают образы, впившиеся в память чёрными липкими пиявками. Это было очень тихое место. Длинный тёмный коридор. Обшарпанные бетонные стены с отвалившейся местами кафельной плиткой. Обжигающий лёгкие спёртый больничный воздух. Обстановка давила, нагоняла жути, вгоняла в трепет.

Бабуля их не узнала или просто уже находилась в состоянии, которое мать потом в телефонном разговоре обозначила как «овощ». Некогда уважаемая преподавательница литературы предстала перед семьёй жалкой тенью самой себя, пустой оболочкой, что смотрела полуслепыми глазами в только ей ведомые дали.

Рассказать обо всём, значит, попасть туда. Аня не хотела в это место. Лучше она сойдёт с ума в окружении людей, чем в одиночестве, заточённая в той бетонной коробке. В месте, где от неё останется лишь оболочка с пустыми глазами.

Всё дело в городе, решила она. Это он пытается избавиться от чужеродного для него организма, что не смог вписаться в безликую серость его пейзажей, и для которого его чад не заменил кислород, обернувшись ядом.

Умывшись, девочка глубоко вздохнула, подавляя всхлипы, и отправилась обратно в кабинет.

После занятий отчим уже ждал её у школьных ворот. Завидев падчерицу, он улыбнулся так резко и неожиданно, что это выражение лица можно было принять за судорогу. Затем приветственно помахал ей рукой.

— Как прошёл день? — спросил он, продолжая улыбаться, когда Аня подошла.

— Как всегда. Всё нормально. Пара пятёрок и четвёрка, — ей не очень хотелось вспоминать, как на самом деле прошёл сегодняшний учебный день.

Отчим приобнял девочку за плечо и мягко направил за собой.

— По каким предметам?

— Русский, литература и геометрия.

— Четвёрка по геометрии? Да? Я вот никогда не любил этот предмет в свои школьные годы. В девятом классе поссорился с учительницей, Ольгой Филипповной. Мегера, а не женщина была. Она сказала, что поставит мне во второй четверти двояк, а я ей не поверил. Крепко же мне потом от отца досталось, — отчим хохотнул, словно горло прочистил.

Аня не знала, что ответить, да и не сильно хотела продолжать разговор. Она относилась к появлению отчима в своей жизни, словно к чему-то само собой разумеющемуся. Эдакий сосед по коммуналке. Он просто появился однажды в их с матерью доме и начал заботиться о девочке, как о родной дочке. Отчим был добр к ней, но Аня просто не могла воспринимать эту заботу, как отеческую любовь. Ей этот человек казался слишком уж ласковым. Вечно миндальничал, постоянно ей улыбался, обнимал. Отчим не отец. Она это понимала кристально ясно, а вот он, видимо, нет.

Город тем временем тянулся одной монохромной кинолентой. Небо цвета грубого осеннего сукна крыло сизой поволокой заводского дыма. Грузные туши потёкших панельных домов расплывались в мареве дрожащего тусклого солнечного света. Разговор не клеился. Отчим вспомнил ещё парочку школьных историй, спросил что-то бессмысленное и, наконец, замолк. До магазина дошли в благостном молчании.

Их встретили слепящий белый свет потолочных ламп и скучающий у дверей охранник. Покупателей было немного. Дебелая женщина с коляской у кассы. Сухая старушка с авоськой наперевес в овощном отделе. И парочка приятных алкашей с двумя чекушками в руках. Они чинно переговаривались, рассматривая красную этикетку на одной из бутылок.

Отчим взял тележку на колёсиках и пошёл вглубь зала, толкая её перед собой.

— Смотри, Настя дала мне список продуктов, которые нужно купить, но если хочешь чего-нибудь вкусненького для себя, то бери, не стесняйся. Найдёшь меня в мясном отделе, — проговорил он, окинув Аню ласковым взглядом и вновь улыбнувшись.

— Спасибо, — ответила та и, больше не сказав ни слова, пошла в молочный отдел.

Холодильные витрины выстроились ровной шеренгой в дальней части магазина и гудели в унисон пчелиным ульем. Любимый йогурт нашёлся в самом дальнем углу на верхней полке.

Прежде чем открыть стеклянную дверь витрины Аня мельком задержала взгляд на своём отражении. Мешки под глазами расплывались настоящими синяками. На белках глаз раскинулись кровавой сеточкой лопнувшие капилляры. Высокий лоб, вытянутый подбородок и длинная шея напоминали стиль рисования Модильяни. Длинные, тонкие и изворотливые, словно змеи, пальцы обхватили продолжающую вытягиваться голову. На лице отражения застыла гримаса ужаса. Оно пыталось кричать продолговатым рубцом, расползающимся багровой полосой на месте, где только что был рот. В считанные секунды воцарилось полное беззвучие. Удушливый запах сырого мяса вытеснил воздух и, оцарапывая горло, забился в лёгкие. Где-то на периферии тишину разорвало чавкающее влажное клёкотание. Тварь нашла её вне сна.

Весь мир начал скукоживаться и таять, растворяясь в туманных глазах отражения. В пустых и бездонных глазах, что расплывались, поглощая собой всё лицо. Рычание и тяжёлое свистящее дыхание раздались уже совсем близко. Запах