Мертвые говорят... - Соломон Маркович Михельсон

трав, словно печальные памятники ушедшим, возвышались золотисто-серые туши валунов.

Этот страшный покой угнетает, и в сердце моряков закипает тихая ярость. Ни разведывательные поиски, ни штурмовые вылазки в тыл врага, ни даже операции местного значения («Ну, отвоевали высотку! Что с того?») не в силах погасить ее. А при встречах с большим начальством — оно нет-нет да и заглянет к морякам — неизменно раздаются выкрики:

— Когда якорь выберем?!

А пока, в ожидании этого дня, в бригаде совершенствовали оборону. Отрядили рыбную команду (она доставляла на краснофлотский камбуз свежих судаков, щук, лещей), шефов с подарочками принимали... И тосковали по дому, по девичьим глазам. Правда, есть девушки в бригаде, но мало их.

Чаще всего говорят о Кате Чистяковой. Морякам нравится ее поведение. Они видят в нем залог верности своих подруг.

Правда, и в ухажерах не было недостатка. Одни пытались поразить Катино воображение неблекнущей красотой флотской формы, другие — развязной, шутовской галантностью. Нередко ей кричали вслед: «Ханжа», «Святоша». Но если кто-нибудь из поклонников становился чересчур назойливым, друзья Кати (у нее много настоящих друзей, особенно в подразделении мичмана Глыбы) давали ему урок предметной профилактики, которая имеет свое название — «рубить швартовы».

Знакомство Ножина с Катей началось еще тогда, когда он, впервые раненный, оказался в медсанроте. Странно было видеть почти на переднем крае хрупкую школьницу-подростка, молча выполнявшую тяжелые обязанности санитара. В доверчиво распахнутых глазах ее отражались сочувствие и постоянная готовность принять на себя страдания раненых. В необходимых случаях глаза смотрели строго, но такой участливой строгостью, что она воспринималась как ласка.

Вскоре Катя перестала казаться Ножину школьницей, а ее строгость — ребяческой. Он смотрел на девушку удивленными глазами и однажды заметил, что мысленно разговаривает с ней. Когда Катя входила, Ножин чувствовал, как куда-то проваливаются все заученные слова, и он не мог вымолвить ни слова. Это радостно-тревожное состояние не проходило. И однажды Кирилл неожиданно для себя во всем признался Кате.

Между ними как-то сама собой установилась хорошая, доверчивая дружба. Застенчивость и ребяческая неловкость составляли едва ли не самую прекрасную сторону ее. Катя даже себе боялась признаться, что любит Ножина, и не хотела говорить ему об этом до окончания войны. И когда Ножин стал уговаривать Катю стать его женой, она решительно отказалась.

Кирилл стоял, уцепившись рукой за тугую изогнутую лапу огромной ели, и смотрел на грязно-зеленые, выцветшие палатки медсанроты. А Катя, маленькая, вдохновенная, все старалась заглянуть ему в глаза.

— Разобьем, Кирюша, фашистов, тогда, если не передумаешь, и поженимся. Помнишь медсестру Луценко, высокую такую, с родинкой на носу, губы красила еще? Домой уехала. Совсем. И что хорошего? Она в Кургане, а он здесь...

В круглых Катиных глазах мелькнул ужас. Ей даже страшно было подумать, что может стрястись такое.

Кирилл не ответил. О чем он думал тогда? О любви, для которой и война не война? Или о коварстве в любви?

Он знал о саперном капитане. Его часто видели в медсанроте — то раненых краснофлотцев навещал, то по пути заходил. Но все знали, что приходил-то он к Кате.

Я стараюсь придать своему голосу бо́льшую проникновенность и сочувствие.

— Скажите, Катя, откровенно. Вам ничто не угрожает. Вы не поссорились с Кириллом? Или, может быть, дали повод?

— Нет, мы не ссорились. Мне больно было, что он ушел скучный, недовольный. — Она смотрит на меня с грустным пониманием и как-то все же немного удивленно, отвечает устало, с горечью: — Я не могу простить себе. Последняя встреча... — Слышно, что она всхлипывает, брови ее вздрагивают. — А с капитаном ничего не было. И не могло быть...

Он, капитан этот, лет тридцати, приземист и нескладен. У него круглое угреватое лицо и заплывшие глазки, которые беспокойно бегают.

— Так вы про ту девчонку с медсанроты? — с явным облегчением в голосе переспрашивает он, и глаза его сразу выдают радость, что вызван он по чужому делу. Ждет, должно быть, вызова по собственному делу — недавно два сапера подорвались на своих минах. — Про мои отношения с ней? Так никаких отношений не было! Глупая девчонка! Ломака. Наверно, нашкодила? Бачил я таких. Цену набивает. Вбила себе в голову якую-то чертовщину. «Не до этого сейчас», — передразнил он. — Ну, война, конечно. Ограничивает. Но нельзя же совсем без того, что самой жизнью предписывается и, конечно, службе не в ущерб!..

Заглядывая мне в глаза, словно ища в них понимания, он хихикает и облизывает губы. Мне хочется ударить его.

Накануне поиска Ножин и Лушба сидели на пеньках возле своей землянки и чистили оружие. Говорили о том, как один краснофлотец из новеньких принял своего, возвращавшегося из боевого охранения, за немецкого диверсанта и чуть было не пристрелил его. Смеялись, конечно. Особенно тому, что лопух этот заставил того, другого, тоже изрядного лопуха, бросить оружие и лечь. Пролежал он в луже минут двадцать, пока не подоспел взводный. Смеясь и щурясь, Ножин смотрел, как зажглась на курчавых шапках сосен мягкая багровая дымка, скользнула по желтым стволам и погасла. Внизу, между деревьями, воздух загустел тонкой и прозрачной белизной. Стало сумрачнее и прохладнее. Неожиданно посерьезнев, Ножин сказал:

— Знаешь, Юрка, справедливая девчушка Катя. Ей как-то нельзя не верить. Может, она и права. Не до этого сейчас...

Он улыбнулся немного грустной, но щедрой и светлой улыбкой человека, который только что нашел наконец то, над чем долго и мучительно ломал голову, и была находка эта и неожиданна, и важна, и радостна настолько, что невозможно было тут же не выложить ее другу.

...До разговора с Чистяковой и саперным капитаном у меня складывалось мнение: случай не менее банальный, чем печальный. Я чувствовал даже что-то похожее на разочарование — было обидно за Ножина. Теперь — нет ничего. Совсем ничего. Разве могли такие отношения стать причиной самоубийства? Хожу из угла в угол в землянке, которую отвели мне разведчики. Шерлок Холмс, кажется, тоже любил мерять шагами свой кабинет или, напротив, любил размышлять, сидя в своем знаменитом кресле с неизменной трубкой во рту. Он-то умел блеснуть своими гениальными прогнозами. А я? У меня нет никаких прогнозов — ни гениальных, ни самых простеньких. Поплакаться у меня есть кому. Достаточно сходить к прокурору, к нашему маленькому и доброжелательному молчуну.

Этот медлительный и вдумчивый человек сочувственно и чуть-чуть сердито посмотрит на мое огорченное лицо наивными и усталыми глазами (он не любит, когда его отрывают от работы, а занят он день