Все то, чем могли бы стать ты и я, если бы мы не были ты и я - Альберт Эспиноса

Моей матери это удалось. По правде говоря, когда я вчера узнал, что она покинула меня, я понял, что тоже должен покинуть этот мир.

Я решил, что этот мир утратил свой главный капитал, и потерял к нему доверие, потому что ее никто не удержал. Мир даже не остановился, даже не заметил утраты.

Я не хочу сказать, что решил покончить жизнь самоубийством, уйти из жизни. Мне нужно было, чтобы что-то изменилось, чтобы что-то поменялось, потому что я уже не мог жить в том мире, каким его знал.

Моя мать ушла, и боль была нестерпимой. Прежде я не испытывал ничего подобного, клянусь.

Однако не подумайте, что я впервые столкнулся со смертью. Иногда первые в твоей жизни смерти настолько потрясают тебя, что кажутся невыносимыми. В моей жизни их было несколько. Три года назад умерла моя бабушка, всегда обожавшая меня, и это тоже было для меня тяжелым ударом. В последние годы она мало что помнила, но, увидев меня, безумно радовалась. Даже вскрикивала от волнения. Я чувствовал себя таким любимым… Я долго ее оплакивал.

Помнится, однажды ночью на Капри (я обожаю острова, отдыхаю только на них, и чем меньше они, тем лучше, там я ощущаю свою значимость) моя невеста, неожиданно проснувшись, увидела, что я безутешно плачу, потому что мне приснилась бабушка. С ее смерти прошло всего два месяца. Посмотрев на меня с нежностью, которую я не скоро встретил в другом человеке, девушка крепко меня обняла (ее жест был вызван не страстью или дружбой, а состраданием). Я не сопротивлялся. Я был так подавлен, что позволил ей крепко себя обнять. Хотя я никогда не допускаю ничего подобного. Не люблю, чтобы меня обнимали, люблю это делать сам.

Но она крепко обняла меня и прошептала: «Успокойся, Маркос, она знала, что ты ее любишь». После этого слезы полились у меня ручьем.

Я разразился рыданиями. Это выражение приводит меня в восторг. Никто не говорит «разразился весельем» или «разразился завтраком». Разражаются только рыданиями или смехом. По-моему, оба этих чувства стоят того, чтобы как следует постараться ради них.

В ту ночь на Капри мне так и не удалось уснуть. А она уснула у меня на руках, в моих объятиях. Мои слезы высохли, и наши отношения через несколько месяцев закончились.

Я думал, в день разлуки она вспомнит, как обняла меня и успокоила. Сделай она это, я остался бы с ней еще на полгода. Я понимаю, в моих словах сквозит холодный расчет. Одно объятие в ответ на безутешный плач равно полугоду отношений без любви? По правде говоря, я не против таких расчетов. Не в области математики, а в области чувств. Но она промолчала, и я ей за это благодарен.

Мне всегда казалось, что я потерял ее по глупости, хотя никогда не признавался в этом. Я слышал, что потом она вышла замуж на Капри, и у меня возникло ощущение, что мой тик каким-то образом связан с этим, но, возможно, это просто совпадение.

Но я вам не сказал, кого я любил больше всех и поэтому потерял свою девушку. Есть множество вещей, о которых не принято говорить вслух, иначе откроются такие сокровенные тайны, что мы, возможно, не сможем их принять.

Я до сих пор никому не рассказываю, что время от времени горько оплакиваю свою бабушку. Не знаю, сумеют ли люди меня понять, не знаю, попытаются ли они это сделать.

А что касается моей матери, я до сих пор не позвонил никому из близких. Ни с кем не обсуждал свою утрату. Люди понимают только то, что хотят, что их интересует.

Я знаю, может показаться, что я разочаровался в людях. На самом деле так оно и есть.

Когда боль сделалась невыносимой, открылся лифт. Оттуда вышли молодой таиландец в джинсах и пожилой голландец в костюме.

Парень нес серый металлический чемодан, из тех, что берут лишь в тех случаях, когда перевозят что-то ценное. Они оглядели меня с ног до головы. По-моему, их удивило, что я босиком. А может быть, и нет… По правде говоря, когда я чувствую себя не таким, как все, мне кажется, что остальные это замечают, но большинство людей не замечает ничего.

Помню слова одной песни: «Красавцы — странные люди, это знают все, но никто не решается об этом сказать. Они тоже не нравятся себе и страдают от комплексов, потому что не похожи на других». Мне всегда нравился этот текст, я понимаю, что слова о красавцах ложь, но мне приятно думать, что быть красавцем не панацея. Сам я не красавец, это легко понять, иначе мне не нравилась бы песня.

Моя мать говорила, что я похож на Джеймса Дина. Все матери пристрастны. Хотя впоследствии мне говорили то же самое много раз. Я познакомился с Джеймсом Дином на Менорке. Конечно, не в физическом смысле слова, к тому времени он давно погиб в автокатастрофе, но я помню, что моя мать должна была выступить на острове и этому помешал дождь.

Мы сидели в отеле «Форнелс» и наблюдали за тем, как дождь превращает воскресный отдых на пляже в унылый день ожидания. Похоже, в жизни такие дни даже не принимают в расчет.

Мать спросила, не хочу ли я познакомиться со звездой, одной их тех, что сияли на небосводе совсем недолго, но очарованный ими мир не может их забыть. Я, двенадцатилетний мальчишка, страстно желал увидеть сверкающую звезду — все что угодно, лишь бы развеять тоску в дождливый день.

Мы посмотрели «К востоку от рая», «Бунтарь без причины» и «Гигант» на одном дыхании. Всю его фильмографию за одну ночь. Это было легко. Когда закончился «Гигант», я почувствовал то, о чем говорила мать: мою жизнь пересекла сверкающая звезда, которую нельзя забыть.

Я никогда не знал, действительно ли я похож на Джеймса Дина или же со временем уподобился ему, желая на него походить. Возможно, то же чувство испытывают собаки, обожающие своих хозяев, в конце концов они становятся на них похожи.

Я всегда утверждал, что Дин был не красавцем, а волшебником. И его волшебство принимали за красоту.

Молодой парень с серебристым чемоданом был настоящим красавцем, с черными как смоль волосами. Мне всегда нравились волосы четко выраженного цвета. Этим качеством я тоже не обладаю, У меня волосы тускло-коричневые. Девушка, которая обняла меня на Капри, часто повторяла, что у меня замечательные волосы, но я никогда не знал, действительно ли она так считала. Я не слишком верю комплиментам, которые говорят во время объятий в постели.

— Можно войти? — спросил парень с черными волосами, не подумав представиться.

— Конечно, конечно, — дважды ответил я. Когда я волнуюсь, я всегда повторяю слова, это у меня с детства.

Пожилой голландец молчал. Они вошли.

Сразу за дверью они остановились. Это проявление вежливости всегда представлялось мне странным, особенно если из прихожей можно попасть лишь в гостиную. Такие люди напоминают мне лабораторных мышей, ждущих, когда им укажут дорогу к сыру. Решив не затягивать встречу, я провел их в комнату.

На столике еще стояли остатки вчерашнего ужина. Я до сих пор готовлю на троих. По привычке собрался поднять жалюзи, но ночью это было ни к чему.

Они собирались усесться ровно посреди дивана, но мне не хотелось, чтобы они располагались у меня в гостиной, как близкие друзья. Что-то мне подсказывало, что этого не следует допускать.