Худший ученик - Валери Ватель

своим чередом, я лишь притворялся, что я жив, что моё сердце ещё цело, а улыбка на моём лице настоящая. Бар был лишь ещё одной проходной точкой в моём скитании и поиске ответа на мою проблему.

Пока бармен ставил передо мной прозрачную небольшую емкость с миндальным ликером, я смотрел на его молодое уверенное улыбчивое лицо и задавался вопросом: «Как живут люди необременённые безответной любовью к школьному учителю? Как они приходят домой без невыносимой тяжести внутри, как развязывают шнурки на ботинках, не думая о том, чем же сейчас в своем кабинете она занимается и как живет? Как не стыдятся своих чувств и идут уверенно вперед, не оглядываясь на место, в котором провели 11 лет жизни?»

— Тебя что-то беспокоит? — прозвучал надо мной голос этого необременённого.

— Столько, что я даже не знаю, с чего начать, — улыбнувшись в пол, ответил я.

— Просто расскажи, — его голос словно убаюкивал спокойствием, — я слышал столько бессвязных историй, что меня уже трудно напугать таким заявлением.

И я рассказывал. Сбивался, запинался, путался, но выдал всё, что наболело за эти месяцы. А он слушал, задумчиво потирая запонки на рукавах белой рубашки.

— Дык, приди прямо к ней и поговори! — первое, что произнес он под конец моей истории.

— Я… — я даже потерялся от такого ответа, — я не могу! Она же просто пошлет меня! — на моё восклицание обернулось несколько человек неподалеку. — А после этих месяцев на надрыве, — уже тише продолжил я, — честно говоря, даже не уверен, что смогу спокойно это принять. Стыдно признаться, но, если она разобьет моё сердце прямо там, у себя в кабинете, если она скажет, что больше не хочет меня видеть, боюсь сорваться и заплакать прямо перед ней.

Он воспринял это заявление на удивление спокойно. Возможно, просто уже навидался пьяных и жалких мужчин, готовых валяться у своей ненаглядной в ногах и заливать слезы горя алкоголем.

— Запомни! — тыкнул он мне в грудь пальцем, — все эти псевдофразы «сначала думай, потом делай» полные бредни! Так говорят только все эти неуверенные в себе хлюпики. Сначала делай, а потом думай! Приди к ней, наори на неё! Заплачь! Хлопни дверью! Пусть страдает она, а не ты!

— Я предан ей как собака, я не могу заставлять её страдать, — эта фраза вырвалась из моих уст быстрее, чем я успел её осмыслить.

Бармен укоризненно на меня глянул, словно понимая, что дурака убеждать бессмысленно, но при этом будто жалея, что не может достучаться до моей боли.

— Ты не предан ей, брат, ты предан ею, — медленно ответил он, выговаривая каждое слово.

Такие правдивые, весящие словно тонну, они заставляли мои дрожащие руки вцепиться в стакан. Я бился об реальность, словно рыба об лед, захлебываясь в своих чувствах к ней.

— Я лишь хочу вернуть всё как прежде, — сквозь зубы прозвучала моя фраза. Она далась мне с усилием, ведь, с одной стороны, я не мог простить предательства, а, с другой, не мог понять, как жить эту жизнь без её незримого присутствия за моей спиной.

— Не бывает, как прежде, — сказал он, смотря мне прямо в глаза.

Той ночью я не мог уснуть. Я четко решил, что пойду к ней на следующий день. Я думал, что скажу ей, и что она мне ответит. Я прокручивал возможные варианты в своей голове сотни раз. То, что я помнил о ней, что она резкая, вспыльчивая, эмоциональная, но отходчивая и внимающая словам. Прошло уже больше трех месяцев. Может она вообще забыла, почему сделала это? Может она уже не злится на меня? А может она все-таки сделала это случайно? Я представлял, как угрюмый и молчаливый, являюсь к ней на серьёзный разговор, а она, с такими родными смешинками в небесно-голубых глазах, удивляется, почему это вообще стало причиной, удивляется, ведь она даже не заметила, как это случилось, ведь она даже не злилась на меня. Звучит, как очень абсурдная ситуация, но я… Я почти поверил в эти грезы. Единственное, в чем я убеждал себя — больше не прогибаться под её мнение. Показать, что я изменился, что я не тот слабый мальчишка, который был подле неё. Я не иду унижаться, я иду говорить.

Пока я об этом думал, темнота за окном рассеялась, а легкое сияние рассвета окрашивало небосвод. Наступил этот решающий день. Струна, натянутая в моей душе, норовила лопнуть, но одновременно давала отблески лучей надежды, что светились в моей душе, после иллюзорных ночных грез. Ох, уж это горькое совпадение, что мою любовь звали также — Надежда. Её имя выражало всю суть этого человеческого чувства — такая нежная и светлая, заставляющая жить, она обращала жизнь во мрак, если уходила из неё.

Путь к школе был настолько знаком, что воспроизводился будто бы на автомате. Город вокруг, этот серый гигант, больше не имел значения, превращаясь в мутную массу, в пелену перед глазами, которую стоило преодолеть, чтобы добраться до неё. НЕЁ. Мне казалось, что я мотылек, который летит к огоньку свечи. Этот день мог продолжить наши отношения, нашу былую жизнь, вкус которой я уже давно забыл, а мог послужить концом, мог стать последним разом, когда я её увижу. Я думал о том, что если она всё-таки не злится, если она хочет видеть меня, если согласится снова общаться и проводить вместе вечера, как раньше, то, наконец, я признаюсь ей и расскажу о чувствах, что прятал все эти годы, объясню почему не появлялся, когда она так ждала. Но как бы там ни было, подготовиться и к тому, и к другому варианту было невозможно, поэтому я просто усердно и бесстрашно летел навстречу огню, который должен был спалить меня дотла.

Чем ближе я был к родному школьному дому, тем тяжелее мне давалось идти. Я считал каждый шаг, что приближал меня к её башне, к её крепости, к её обители, частью которой когда-то был и я. Знакомые стены встретили меня на удивление обычно. Пока город за окном менялся, разрастался, впускал свои щупальца в новые земли, а его бурлящие артерии приобретали все большую жуть и жестокость, здесь, в этой небольшой школьной круговерти ничего и не поменялось. «Тринадцать, двенадцать, одиннадцать», — отсчитывал я шаги и мерил оставшиеся ступеньки до её кабинета. Я абсолютно успел отвыкнуть от этих прогулок по знакомым коридорам и поворотам, которые я знал до мельчайших подробностей. Эти разноцветные плитки на полу, — «шесть, пять, четыре», — на которых я когда-то неуклюже переступал стыки, когда был совсем юн, и