Дочь Великой Степи - Витольд Недозор

Надо было делать то, зачем пришла, и возвращаться, чтоб перехватить перед рассветом хоть немножко сна.

Старая Могила была местом не очень добрым и уж точно не простым. Крутые глинистые склоны в редких глубоких промоинах, плоская вершина – ни дать ни взять старый кряжистый пень, грузно выпирающий из земли. Курган этот был выше прочих. Старики из Конской Гривы, ее родного селения, говорили иногда, что насыпан он не их предками и даже вообще не сколотами[14], а киммерийцами[15] или вовсе неведомыми народами, что жили до них. Была ли то могила царя вождя или великого жреца – неведомо…

Живи тут поблизости йованы – народ, сам себя называющий эллинами, – определенно раскопали бы древний курган ради золота и самоцветов, не боясь духов возмездия и посмертного проклятия. Но у народа Зиндры было не в обычае обирать погребенных.

А на вершине, полускрытое в сумраке, возвышалось изваяние…

Большая, в пять или шесть локтей, каменная баба: грубо отесанная глыба редкого тут серо-розового гранита с маленькими, сложенными внизу выступающего тяжелого живота руками, еле намеченными массивными грудями и тяжелыми бедрами. Она торчала на голой вершине кургана, и с изрытого временем лика смотрели впадины глаз – прямо и глухо. И чем дольше случайный путник вглядывался в них, тем отчетливее казалось ему, что глаза эти жили. А еще казалось – камень ждет чего-то или кого-то. Может, тех, кто вкопал его сюда, в этот холм, для поклонения неведомым богам или еще какой надобности.

В Конской Гриве и других окрестных йерах изваяние почему-то прозвали Ведьмой.

Положив к подножию Ведьмы приношение – огрызок лепешки и красную терракотовую бусинку, – девушка села перед статуей. Вытащила из мешочка собственноручно выточенную из бараньей лопатки гадальную костяшку: одна сторона белая, другая – зачерненная, – и, запинаясь, начала повторять слова древнего заговора, какому научила ее под страшным секретом Гела, дочка знахарки Вейи.

– О Мать-Луна! О Отец-Небо! – нараспев произнесла она. – Я – дочь дочери вашей, Апи. Я – вопрошающая… Дайте же ответ мне, смертной с вашей кровью в жилах…

Теперь следовало выждать дюжину ударов сердца.

– Вот вам первый мой вопрос, владыки судьбы: стану ли я женой Яра, сородича моего?

Зиндра зажмурилась, сжав костяшку. Потом уронила ее на землю. Всмотрелась, какой цвет оказался сверху… И не сдержала огорченного, даже испуганного возгласа.

Костяшка выпала черной стороной. Значит, не быть ей женой парня, которого видит во сне… Да, куда как плохо…

Но костяшка упала набок. Стало быть, ответ сомнительный. Надо еще раз бросить.

Но теперь не будем спрашивать в лоб, зайдем с другой стороны.

– Обрету ли я мужа, о Высокие?

И снова бросила костяшку.

Выпала белая сторона. Зиндра почесала подбородок.

Глупый же вопрос, если подумать. Редко, очень редко какая из степнячек не найдет себе мужа. Хоть вдовца, хоть бедняка, хоть второй-третьей женой, но пустым ее ложе не останется…

Однако продолжим.

– Живет ли мой суженый в моем йере?

Черная костяшка поведала, что избранника ей в родном селении не найти.

– Живет ли мой суженый в роду Варка?

Оракул и на этот раз не колебался: нет.

– Будет ли он пастухом?

Снова нет. Хм… Ну, не больно и хотелось.

– Воином?

Опять черная!

Выходит, не быть ей женой дружинника, степного багатура, как мечтает втайне половина, а то и больше девушек из ее народа.

– Купцом?

Купец, как и воин, редко бывает дома. Но зато купчихе не надо думать о том, чтобы, согнувшись, жать родовую полоску ячменя или с утра до вечера вертеть жернова ручной меленки…

Да что же это – опять черная!

В голову приходили мысли насчет кузнеца или рыбака, но тут словно само сорвалось с уст:

– Будет ли он царем?

Ляпнув это, она сама себе удивилась: ну кто тянул за язык? Ну ты и спросила, дева! Но костяшка уже вылетела на освещенный луной травянистый склон…

И Зиндра оцепенела, утратила дар речи. Костяшка подтвердила, что мужем ей боги назначили царя.

Она даже подняла глаза к начавшей заходить за Ведьму лунной тарелке, пытаясь понять, не пошутила ли Апи над глупой смертной. Конечно, по материнской линии она – правнучка знаменитой воительницы Амаги. Но земли, где было ее маленькое царство, давно под гелонами, а род растворился среди пришлых и беглецов. Аспаруг и то знатнее: его род восходит к Иданфирсу, победителю персидского государя Дарьявуса.

Зиндра нашарила на земле колючку, вонзила ее в палец и, капнув кровью на землю, вознесла мольбу о помощи Великой Матери. Покачала головой, затем, не удержавшись, фыркнула насмешливо: видать, плохое гадание, а может, время неподходящее или место. Либо даже проще: дух того, кто был погребен в Старой Могиле, раз за разом сбивает костяшку, недовольный тем, что над его упокоищем пытаются творить волшбу.

Решено – она завтра же поговорит с мачехой, чтобы посватала ее за Яра. Отца у нее нет, но и Яров родитель сгинул три года назад в северном походе. Мачехе нечего будет возразить, а женихов в Гриве не так много… да и семья его если богаче их, то лишь самую малость… Или, может, не говорить ничего приемной матушке, а на уже не таких далеких Дожинках самой надеть Яру венок на голову?

…На исходе лета поле дожинают все, кто может держать серп и вязать свясла. Последний сноп украшают цветами. После из колосьев сплетают венки. И если какой-то из парней нравится девушке, она может снять венок с себя и надеть на него…

Остальные же будут прыгать вокруг и петь, требуя с парня жениховского выкупа. А потом ждет ужин: кулеш с салом, пиво и густая каша, – чтобы посевы были густые. Выпив же, запевают веселую припевку:

Сладкое чувство толкнуло ее в сердце, напомнив о том, что было два месяца назад…

* * *

Из камышовых зарослей ей было видно, как по берегу ползали крохотные фигурки. Одни женщины проверяли и вновь ставили плетенные из гибких прутьев верши, другие забредали по грудь в воду с конопляными сетями, выволакивали на отмель живое трепещущее серебро, носили корзинами к жилью. Там рыбу попроще развешивали на веревках для просушки, а лучшую укладывали в корчаги или выдолбленные кадки, бережливо посыпали привезенной из Таврии солью. Почти одни женщины…