Конец индивидуума. Путешествие философа в страну искусственного интеллекта - Гаспар Кёниг

вторым. Паскаль – не революционер: он не предлагает низвергнуть великих мира сего, но призывает нас держаться «двоемыслия», которое умеет отличать социальные условности от моральных достоинств. К этой рекомендации полезно прислушаться нашим предпринимателям, которые, одевшись в наряды ложной аутентичности, сотканные из эмодзи и селфи, делают вид, будто игнорируют отношения власти и капитала, управляющие их отношением к другим. Может быть, они тоже путают величие по установлению с естественным величием?

Дело в том, что этикет Кремниевой долины ни в чем не уступает этикету былых королевских дворов. Cool, «крутизна», породила свои собственные кодексы, соблюдать которые жизненно необходимо, если хочешь преуспеть или просто выжить в этой экосистеме непрестанной конкуренции. Я очень скоро понял, что электронное письмо, каким бы горячим и откровенным оно ни было («Привет, Марк! Я французский философ»), обречено на вечное молчание. Как всегда, не нужно верить рекламе: нет там ничего горизонтального, текучего или прозрачного. Think different, «думай иначе», но не переборщи. Встречи можно добиться только после долгих переговоров через общих знакомых; сначала надо попросить, чтобы тебя представили, – это необходимое условие, которое само требует хитрых риторических уловок. Если ты забыл восклицательный знак или смайлик, это уже может говорить о непростительной нехватке энтузиазма. Нужно быть серьезным, казаться игривым, доказывать свой пыл и намекать на преданность, и все это одновременно и в трех пунктах. Сам Сен-Симон покажется на этом фоне простаком! В мире гугл-календаря никуда не делись армии секретарей, которые отфильтровывают посетителей и просителей. Личная беседа – вот что работает в эпоху «пост» лучше всего. Кстати, один француз, давно уехавший в Сан-Франциско, написал точную и забавную статью о строгих правилах «Кремниевого Версаля», начиная с тайм-менеджмента и заканчивая формулами вежливости[5].

Достаточно зайти в ресторан Madera в Rosewood Sand Hill, центре венчурного капитала, – в «храм сделок», как съязвил пригласивший меня инвестор, – чтобы заметить, насколько кодифицированным и иерархическим остается мир Кремниевой долины. Прежде всего, это место невозможно найти, оно не определяется по GPS. «Это сделано специально, – сказал мне мой провожатый, впиваясь зубами в самый дорогой на планете гамбургер. – Это мир инсайдеров. Здесь у нас не демократия». Через панорамные окна открывается спокойный вид на заповедник Jasper Ridge; под голубым небом калифорнийского лета расположились островки леса, колышущиеся бархатистыми волнами. Можно разглядеть секвойи с красноватыми стволами и мускулистыми ветками, качающимися на ветру. На переднем плане под солнцем блестят высаженные в безупречном порядке оливковые деревья. Несколько десятков скромных домов выстроились вдоль тенистых аллей. «Это самые крупные в мире фонды венчурного капитала: Sequoia Capital, Menlo Ventures, Schlumberger, Makena Capital, Andreessen Horowitz, Coaetue Management, Silver Lake Partners, Kleiner Perkins… Деньги прямо здесь, вокруг нас. Десятки миллиардов, ежесекундно готовых к инвестированию». Деньги стали экологичными, они обманывают тех, кто все еще ищет их на верхотуре стеклянных небоскребов. Предприниматели совершают свое паломничество пешком, от двери к двери, как дети, просящие сладости на Хеллоуин. Их легко узнать: они потрудились надеть пиджак, они быстро говорят и слишком много улыбаются. Тогда как инвесторы, у которых в руках ключи к амбициям предпринимателей, принимают их расслабленно, чаще всего они в кроссовках кислотных цветов. Это капитализм в джинсах, какая-то энная версия черных сюртуков Фуггеров или безупречных костюмов Ротшильдов. Вопреки тому, что повторяют нам многоречивые гении разрушения, выступающие на TED Talks, мир не так уж и меняется.

Паскаль приходит к выводу: «Я не обязан уважать вас за то, что вы герцог, но я должен снять перед вами шляпу». То же самое в Кремниевой долине: если вы венчурный капиталист, это не значит, что я обязан вас любить, но я должен вас like.

Последний урок, который преподал мне мой гид, прежде чем сбежать на какую-то встречу (разумеется, срочную), заключался в том, что ни предприниматели, ни инвесторы не имеют ни малейшего представления о социальном и политическом влиянии создаваемых ими технологий. С его точки зрения, искусственный интеллект сопряжен с изрядной дозой «поверхностного интеллекта». Чтобы сохранить первичную связь между технологической инновацией и философской рефлексией, нужно, чтобы в Rosewood Sand Hill было больше Паскалей. И разве сам Паскаль не был предпринимателем, создателем первых городских автобусов, «карет с пятью этажами»?

Но в то же время нужно сопротивляться навязчивому искушению, которое ведет к технофобии. Когда мы смотрим в прошлое, пророки апокалипсиса всегда кажутся нам смешными: так, Поль Валери почти столетие назад разоблачал «коварную отраву» технического прогресса и (уже тогда!) сетовал на исчезновение свободного времени, склонность просматривать книги, а не читать их, диктатуру эмоций… «Ни почта, ни телефон не докучали Платону»[6], – сожалеет Валери. Бедный поэт, которого прервал почтальон! Что бы он подумал об уведомлениях сетевых сервисов и твитах? Если хочешь попытаться понять свою эпоху, не оболгав ее, надо заставить и себя, и читателя совершить над собой усилие.

Тем более что искусственный интеллект должен быть мечтой всякого философа. Разве не удобно было бы создать мыслящую машину, которая избавила бы нас от логических ошибок, индивидуальных предрассудков, концептуальных заблуждений? Создать алгоритм, который посчитает истину и даст нам наконец, после тысячелетий однообразных споров, ответ на наши самые важные вопросы о смысле жизни? Концептуальное мышление – это, по сути, всего лишь приближение; тогда как полная система символов, управляемая научными законами, позволяет максимально подойти к истине. Первым об этом начал мечтать Лейбниц, гений математики и метафизики, который искал формулу машины для подсчета мыслей, «универсальной характеристики», ведущей к правильному рассуждению. Гигантская комбинаторная машина, которую Лейбниц назвал calculus ratiocinator, автоматически прогнала бы все химеры разума. В этом совершенно рациональном мире «больше не было бы нужды в дискуссии двух философов более долгой, нежели дискуссия двух математиков, поскольку им достаточно будет взять в руки перо, усесться за свои счетные доски и сказать друг другу: подсчитаем!»[7]

Такой же идеал мы встречаем у всех великих предшественников искусственного интеллекта: Гильберта, Фреге и, конечно, Алана Тьюринга – все они поддерживали тесные отношения с логикой и аналитической философией[8]. Если логическая точность – то, что позволит человеческому разуму лучше воспринимать реальность, тогда превращение реальности в цифровую комбинацию могло бы успешно заменить собой человеческий разум. Отсюда насмешливый ответ Deep Thought, суперкомпьютера из романа «Автостопом по Галактике»: когда его попросили решить «последний вопрос жизни, Вселенной и всего остального», он сказал: «42». Это число стало потом легендарным, оно продолжает то и дело всплывать в разговорах гиков. Разве не наступил бы покой, если бы все смыслы, пронизывающие наши жизни, удалось свести к ничего не значащей цифре?

Это родство информатики и логики сохраняется и сегодня, навязчиво преследуя посетителя причудливого здания департамента компьютерных наук в MIT: войдя в кабинет