Вместо матери - Сергей Сергеевич Заяицкий

ведь горе! Жили, жили!..

— И еще поживем в другом месте. Причитать тут нечего. Надо применяться к обстоятельствам. И ехать живо, пока еще поезда ходят. Муку, сколько можно, с собой заберем…

— Отымут.

— Ну, сколько можно, провезем. Масла.

— А Кузьма обещал мебель сохранить?

— А ну тебя с твоей мебелью… Что ж, он ее съест, что ли? Катя, хочешь в Москву?

Катя очень любила свой городок, своих подруг, свой огород и садик. Мысль покинуть это так сразу из-за каких-то неведомых людей в мохнатых шапках ей вовсе не улыбалась. Но она была умная девочка и, как говорится, сразу учла положение. К тому же воспоминание о страшных военных было еще слишком свежо. Она поняла, что отец прав и что его нужно поддержать, чтобы ободрить мать. Поэтому она решительно ответила:

— Хочу!

— Вот правильно. Завтра и тронемся.

— Завтра? Да ты с ума сошел!

— А чего ж ждать? Говорю, не нынче — завтра пассажирские поезда станут.

— Ой! Как же так сразу?

Катя с неудовольствием поглядела на мать.

— Конечно, завтра, — сказала она.

— Видишь, дочь-то что говорит.

— Она же так… по глупости лет.

— И совсем, мама, не по глупости… А тут сидеть больше нельзя. К нам вон сегодня военные приходили и чуть меня не убили…

Вера Петровна даже затряслась вся.

— Какие еще военные?

— А вот такие с револьверами. Искали кого-то.

— Что ж ты молчала?

— Не хотела вас пугать… А только если вы будете все бояться да медлить, то они и опять могут притти и тогда…

Как бы в подтверждение этих слов раздался громкий стук в дверь.

— Господи!

Сенцов бросился в сени.

— Кто? — спросил он от волнения хрипло.

— Я Кузьма!

— А! Ты как? Какими судьбами?

Кузьма — коренастый дядько с длинными седыми усами ввалился в комнату.

— В Сеннихе снарядом клуню подожгло, — сказал он, еле переводя дух. — Я вышел поглядеть, а тут какие-то из кустов… Я и смотреть не стал кто — драла… Пять верст — все бегом… Ух!.. Жутко там до чего, братцы… Левада шумит, листья падают, река это плещется… Темень… Жена-то со вчерашнего дня здесь с дочкой у попадьи…

— А Петр где же?

— А чорт его знает. Теперь каждый за собой гляди. Я ему не нянька. Что ж, в Москву-то надумал?

— Завтра едем!

Ну, а я к вам… Здесь все-таки город, хоть кругом-то люди. Махно, говорят, весь берег занял. Уж и жесток. За ноги, говорят, вешает и костер внизу разводит. Вот уж укусила их всех муха. Жили-жили — пожалуйста. Из своего собственного дома удрал словно вор бездомный. Тьфу!

— Теперь, брат, не до философии. Надо сейчас, Вера, нам план вырабатывать. Что с собой брать и в чем везти. Налегке надо ехать.

— Ты уж, Кузьма, сохрани наши вещи получше.

— Ручаться не могу, а постараюсь.

— Как же это ручаться не можешь?

— А так! Умирать не буду из-за ваших стульев.

— Умирать зачем же, а только все ж таки. Присмотри.

— Да ну, ладно уж.

Сенцов взял карандаш, бумагу и нахмурился.

— Прежде всего, из носильного платья что? В Москве, говорят, плохо с мануфактурой.

Они стали составлять список.

Вера Петровна все охала и причитала, так что советовался отец больше с Катей.

— Тебя бы, Катенок, народным комиссаром. Ну, еще что брать?

Кузьма вышел в сад.

Через минуту он вошел с сильно изменившимся лицом.

— Стреляют, — сказал он, — все громче стреляют.

Хоть и было важное дело, а всем не сиделось на месте.

Вышли в холодную мглу.

У-ух! У-ух! — раздалось вдали.

Тревожно по всему городку лаяли собаки.

— Кончено наше мирное житье, — сказал Кузьма. — Ох-ох!

— Одно житье кончилось, другое начнется, — воскликнул Сенцов, — экие вы все какие охалки! Что, уж так свет клином сошелся на нашем Тополянске. Подумаешь — Нью-Йорк какой. И в Москве не хуже поживем.

Он похлопал по спине жену, погладил Катю по голове и толкнул их в дом.

— Ступайте в дорогу готовиться.

А Кузьма еще долго кряхтел, слушая далекий гром и глядя в ту сторону, где должна была быть его мельница.

Вдруг ему стало страшно. Он пугливо огляделся по сторонам и быстро вошел в дом, заперев за собою дверь на тяжелый болт.

Когда на другое утро Петя проснулся и шопотом спросил Катю, приходил ли монах и не принес ли он ему пряника, Катя испуганно огляделась и сказала смеясь:

— Во сне ты, что ли, монаха видел?

Петя сконфузился.

— А вчера приходил!

— Никто не приходил.

— Ну… значит… во сне…

Он зевнул и вылез из кровати.

Сенцов с Кузьмой уже стояли на дворе, а Вера Петровна укладывала белье в корзинку.

— И стрелять перестали, — говорила она недовольно, — стало быть, и ехать нечего.

Катя тревожно посмотрела на отца, который в это время вошел в комнату. Но он к ее успокоению сказал решительно:

— Напротив, тут-то и надо ехать.

II. ВАНЬКО

В САМОМ начале германской войны летом четырнадцатого года случилось в городе Тютюне одно происшествие, встревожившее и поразившее тютюнских жителей, пожалуй, еще сильнее, чем сама война.

В Тютюне на Михайловской улице уже скоро сорок лет жил некий Сутулов Иван Дмитриевич. Был он из разбогатевших мелких купцов, имел в Тютюне свой дом, стоявший в глубине большого фруктового сада. Каких только фруктов не было там: и абрикосы, и сливы, и груши, и яблоки, и вишни. Были еще на дворе перед домом громадные шелковицы, по веткам которых летом целый день порхали красивые иволги.

Сутулов был уважаемый житель города Тютюна, и к нему на именины приходил и архиерей и исправник и городской голова.

Но перед самой войной жена Сутулова, Марья Петровна, из-за ничтожной царапины на пальце умерла вдруг от заражения крови, а сын его Тарас был убит в восточной Пруссии, провоевав всего один только месяц.

Но этого мало. Младший сын Сутулова Ванько́ однажды под вечер исчез из дому, а поутру нашли на берегу Ворсклы, там, где были самые смуты, его одежонку. Очевидно, в холодной воде (был сентябрь) сделалась у него судорога, а мальчик не смог бороться с течением. И тело его, вероятно, вода утащила куда-нибудь далеко вниз по реке.

Сутулов от этих трех смертен поседел, похудел, стал лицом даже как-то страшен. Соседи начали его побаиваться. Ходил он по двору и разговаривал сам с собой, а то бывало и начнет кликать: «Марья, а, Марья!» А потом захохочет и уйдет в дом. Кроме старой кухарки и дворника, никто теперь не бывал в богатом сутуловском доме. И тем более удивились все обитатели Михайловской улицы,