Аритмия чувств - Януш Леон Вишневский

Дорота. Почему в возрасте четырнадцати лет ты решился уехать из дому? Тебе было там так плохо, что ты вынужден был бежать? Что тебя гнало в мир?

Януш. Дома было уютно, тепло, безопасно и до всего рукой подать. Но мне хотелось увидеть дальние страны. И потому я решил уехать. Это было неотразимое любопытство по отношению к миру. Чтобы хорошо чувствовать себя дома, я жаждал увидеть, что находилось за его стенами.

Дорота. Боялся ли ты новой жизни?

Януш. Не могу припомнить, когда именно я принял решение уехать из дому. Во всяком случае, оно возникло не после прочтения «В пустыне и в пуще»1 (смеется). Эта книга, честно говоря, утомила меня. Книги Альфреда Шклярского из серии Томск там-то и Томек где-то еще были намного более интересными. Пожалуй, эта тоска по далекому миру родилась во мне постепенно. Главным образом на уроках географии. И в беседах с отцом. Он никогда не покидал Польшу, но знал Касабланку или Каракас так хорошо, будто жил там. Я обожал карты и атласы (эта любовь осталась у меня до сих пор). Помню, что когда-то я знал на память названия столиц всех стран мира (правда, тогда было чуть меньше столиц) и количество людей, проживавших в этих городах. Такая вот странная географическая извращенность. Потом я обнаружил открытки, приходящие из далекого мира. От моего дяди, брата моей мамы. Он, польский летчик, будучи настоящим патриотом, сражался за Англию в 306-м Торуньском дивизионе. После войны он остался в Англии, служил в Британском королевском воздушном флоте. Жил в Адене, на Мальте, на Гибралтаре (частично я описал его жизнь в «Повторении судьбы»). Кроме того, у него было достаточно денег, чтобы путешествовать. Из мест, где ему довелось побывать, он присылал в Торунь сказочно красивые открытки, пробуждавшие во мне мечты.

Но я не отдавал себе отчета в том, чем является так называемая самостоятельность. Помню, в возрасте шестнадцати лет я устроился на работу — почтальоном на время каникул. Пожалуй, эта работа была не вполне легальной, потому что брать на работу столь молодых ребят было нельзя. А ведь я разносил в кожаной сумке пенсии, огромные деньги. Но как-то никто тогда об этом не спрашивал. Я никогда не боялся перемен и новых ролей. Если присмотреться к моей биографии, то я неоднократно начинал новую жизнь. И думаю, что еще не раз начну.

Дорота. Что дало тебе это училище? Знание, возможность путешествовать и формировать характер? Что ты вынес из этого этапа жизни?

Януш. Прежде всего учеба в нем стала для меня невероятным приключением. Кроме того, она научила меня настоящей самостоятельности и в известном смысле ответственности за других и за себя. От того, правильно ли я остановлю траловый подъемник, зависело, не лишится ли ног мой товарищ. Кроме того, она научила меня ценить отношения. Жизнь на море — это замкнутый цикл тоски, и я бы не смог верно оценить, что значат для меня близкие мне люди, если бы не приобрел опыт разлуки с ними. Хотя надо сказать, что я не сделал из этого выводов для своей дальнейшей жизни и постоянно покидал самых близких людей. Порой мне кажется, что я все еще нахожусь в каком-то рейсе. Если бы мне предстояло выбрать и расставить по какому-то ранжиру самое существенное, что я усвоил во время учебы, то в начале списка оказались бы ответственность и дружба. Я никогда ни с кем не дружил так сильно, как с теми, кто вместе со мной учился в училище.

Дорота. Тогда поговорим еще немного о периоде созревания и твоем училище. Там у тебя, видимо, не было никакой частной жизни. А ведь в этом возрасте любой молодой человек старается защитить собственную жизнь от вмешательства в нее других, хочет иметь свою комнату и стол, в который никто не может заглянуть, хочет иметь свои секреты, личные дневники.

Януш. В нашем училище вообще не было частной жизни. Тамошние условия я бы скорее сравнил с казармой. Причем с казармой очень плохо организованной. Разница только в том, что здесь нам предстояло провести больший, чем в армии, срок — пять лет. И это в столь важный для молодого человека период, когда он еще формируется. И ты права, мне тоже хотелось этой приватности. Но мое спальное место было на нижнем этаже одной из многоярусных кроватей, а в каждой комнате проживало человек по двенадцать. Дело в том, что наше училище было своего рода кукушкиным яйцом, оно подчинялось Министерству морского транспорта, а не Министерству просвещения, как любая другая школа. В те времена в Польше организовывались подобные учебные заведения. Вот и наше училище было создано по принципу «авось как-нибудь». Организовать организовали, да позабыли про общежитие для курсантов. А когда вспомнили, оно возникло именно в виде двенадцатиместных клетушек, в которых не было места даже для стола. Уроки все

готовили на комоде, стоя на коленях на моей кровати, располагавшейся рядом с ним. И еще в комнате было два рукомойника.

Дорота. Очень по-армейски.

Януш. Да, именно по-армейски. Тогда нам внушали, а мы в это поверили, что суровые условия и отсутствие комфорта присущи нашей профессии. Воспитатели регулярно повторяли нам это, чтобы подготовить к суровой жизни на море, где на любом судне есть такие же многоместные каюты или подвесные койки. Но, например, на паруснике «Дар Поморья», где все спали в гамаках, нас было человек двадцать-тридцать, и тем не менее там были вполне комфортные условия. В училище моя частная жизнь ограничивалась письмами, которые я писал матери, книгами, которые я читал, моими мечтами, собственными тайными историями, которые я придумывал, и планами, которые я строил. У нас не было места для хранения писем, разве что у каждого имелся свой шкафчик, правда, все они были без замков, а значит, любой мог залезть в них. Однако между нами существовал неписаный мужской уговор о соблюдении и уважении чужой приватности. И не могу припомнить, чтобы кто-то рылся в моих вещах. Каждый из нас знал, что если мы, ученики, сами себе не обеспечим этой приватности, то вообще ничего не будем иметь. Хорошо известно, хотя бы из книг Оруэлла, что происходит с людьми, за которыми непрерывно наблюдают. А в училище было именно так, впрочем, тогда я относился к этому иначе. Теперь же я не могу себе представить, чтобы у моих дочерей не было собственного мира, в котором они могли бы уединиться, когда у них плохое настроение. А тогда без разрешения или пропуска я не мог даже выйти из общежития. Чтобы куда-нибудь поехать, я был обязан написать заявление для получения пропуска, а если по каким-то причинам начальство было настроено против меня, например из-за плохого поведения, то я мог получить и отказ. Многим парням по разным причинам в течение долгого времени, как в армии, в виде наказания запрещали ездить домой. Это был трудный, суровый период, но сегодня, как это ни парадоксально, я высоко ценю, что пережил нечто подобное. Так что частной жизни, о которой ты меня спрашивала, как таковой в училище не существовало. И все же я вношу этот факт в список тех вещей, которые лично мне было необходимо пережить, и ставлю галочку. Вот так.

Дорота. Хорошо, а интимность? Эта еще более глубокая форма приватности. Раздевание, умывание.

Януш. С ней было так же, как с приватностью. У нас был общий душ, о котором я уже упоминал. Было подглядывание и сравнение своего тела с телами других мальчиков. В таком учебном заведении, как и на любом судне, ничего похожего на интимность не существует. Мне довелось жить в трех разных общежитиях, так как нас, собственно говоря, все время переводили с места на место, и, конечно, нас не покидала надежда на обретение большего комфорта. Комфорт... Сейчас, вспоминая условия нашего проживания, кажется, что это слово звучит нелепо. Комфортом считалось, когда в комнате вместо шести двухъярусных кроватей стояло четыре. Это принципиальная разница В общежитии имелся один душ и несколько умывальников, которые выглядели как корытца для кормежки свиней, только с кранами. Кто-то из ребят чистил зубы, кто-то стирал носки, вода же стекала в один слив, находившийся в конце корытца. А за корытцем — при всех, занавеска отсутствовала — кто-то принимал холодный душ: теплая вода была редкостью. Помывка в душе тоже носила организованный характер. Воспитатель восклицал: «Душ!» — и каждый по очереди заходил в душ, с полотенцем, полностью обнаженным.