Скорость - Дин Кунц

Он испытывал разочарование. На какой-то момент ему показалось, что этот незнакомец отличается от других двущеких нагревателей, которые повышали температуру винила высоких стульев у стойки.

Улыбаясь, Билли покачал головой:

— Принципы. Вы мне льстите.

Турист маленькими глотками пил «Хайнекен».

И хотя Билл больше не собирался ничего говорить, он услышал собственный голос:

— Не высовывайся, сохраняй спокойствие, ничего не усложняй, не ожидай многого, наслаждайся тем, что есть.

Незнакомец улыбнулся.

— Будь самодостаточным, ни во что не вмешивайся, позволь миру катиться в ад, если ему того хочется.

— Возможно, — не стал спорить Билли.

— Это, конечно, не Платон, — сказал турист, — но тоже определенная философия.

— А у вас есть своя? — полюбопытствовал Билли.

— В данный момент я верю, что моя жизнь станет лучше, если мне удастся избежать продолжения разговора с Недом.

— Это не философия, — улыбнулся Билли. — Это факт.

* * *

В десять минут пятого Айви Элгин пришла на работу. Она была официанткой, такой же, как любая другая, и объектом желания, какие встречаются крайне редко.

Билли Айви нравилась, но желания трахнуть ее он не испытывал. И вот это превращало его в уникума среди тех мужчин, которые работали и пили в таверне.

У Айви были рыжие волосы, ясные глаза цвета бренди и фигура, которую всю жизнь искал Хью Хефнер [2].

В свои двадцать четыре года она вроде бы и не подозревала о том, что для каждого видящего ее мужчины является фантазией во плоти. Никогда никого не пыталась соблазнить. Иногда флиртовала, но исключительно в шутку.

Ее красота и нравственность церковной хористки создавали столь эротичную комбинацию, что от одной ее улыбки мужчина превращался в податливый пластилин.

— Привет, Билли, — поздоровалась Айви, направляясь к стойке. — Я видела дохлого опоссума на Олд-Милл-роуд, примерно в четверти мили от Корнелл-лейн.

— Умер сам или его раздавили?

— Естественно, раздавили.

— И что, по-твоему, это означает?

— Пока ничего особенного, — она протянула ему сумочку, чтобы он положил ее под стойку. — Это первый труп, который я видела за неделю, так что все зависит от того, какие еще трупы будут появляться, если будут.

Айви верила, что она гаруспик. Гаруспиками в Древнем Риме назывались жрецы, которые определяли волю богов по внутренностям животных, принесенных в жертву.

Другие римляне их уважали, им даже поклонялись, но, скорее всего, на вечеринки приглашали нечасто.

Айви в крайности не бросалась. Предсказание будущего по трупам не являлось главным в ее жизни. С посетителями таверны она говорила об этом крайне редко.

Опять же слабость желудка не позволяла ей копаться во внутренностях. Для гаруспика она была слишком уж брезгливой.

Вместо этого она искала некое значение в обстоятельствах, при которых столкнулась с трупами, в положении каждого из этих самых трупов относительно сторон света и в других скрытых для непосвященных аспектах их состояния.

Ее предсказания сбывались крайне редко, если вообще сбывались, но Айви не сдавалась.

— Во что бы это ни вылилось, — она взяла блокнот и карандаш, — знак дурной. От мертвого опоссума не приходится ждать ничего хорошего.

— Я это заметил.

— Особенно если он лежит носом на север. А хвостом — на восток.

Страдающие жаждой мужчины повалили в таверну вслед за Айви, словно она была оазисом, к которому они шли весь день. Только считаные сели у стойки. Остальные заставляли ее метаться от столика к столику.

Хотя клиенты таверны (главным образом представители среднего класса) деньгами не сорили, доход Айви от чаевых наверняка превосходил ее жалованье в том случае, если бы она защитила докторскую диссертацию по экономике.

Часом позже, в начале шестого, появилась Ширли Трублад, вторая вечерняя официантка. Пятидесяти шести лет от роду, крупная, благоухающая жасминовыми духами, Ширли имела своих поклонников. В барах хватало мужчин, которым недоставало материнской заботы. Женщин, впрочем, тоже.

Бен Вернон, дневной повар блюд быстрого приготовления, ушел домой. Вахту принял Рамон Падильо, вечерний повар. Таверна предлагала только такие блюда: чизбургеры, картофель фри, жареные кольца лука, кисадильи [3], начо [4]…

Рамон заметил, что в те вечера, когда работала Айви, острые блюда продавались в куда большем количестве, чем когда ее в таверне не было. Посетители отдавапи предпочтение соусу «Томатильо», брали «Табаско», просили к бургерам нарезанный острый перец.

— Я думаю, — как-то Рамон поделился с Билли своими наблюдениями, — они подсознательно разогревают свои половые железы на случай, если она согласится пойти с кем-то из них.

— С Айви ни у кого нет ни шанса, — заверил его Билли.

— Как знать, — игриво возразил Рамон.

— Только не говори мне, что и ты закусываешь перчиками.

— Ем их так много, что иногда не знаю, куда деться от изжоги, — ответил Рамон. — Но зато я всегда готов.

Вместе с Рамоном пришел вечерний бармен, Стив Зиллис. Один час они всегда работали вместе, их смены накладывались друг на друга. В свои двадцать четыре, на десять лет моложе Билли, в зрелости он отставал лет на двадцать.

Для Стива вершиной изоoренного юмора был столь похабный анекдот, что от него краснели даже взрослые мужчины.

Он мог языком завязать в узел черенок вишни, зарядить правую ноздрю арахисом и точно отправить орешек в стакан-цель, а еще — выдувать сигаретный дым из правого уха.

Как обычно, Стив перепрыгнул через дальний конец стойки, вместо того чтобы войти где положено.

— Все нормально, Кемосабе? — задал он свой фирменный вопрос.

— Еще час, и я снова стану хозяином своей жизни.

— Вот где жизнь, — запротестовал Зиллис. — Центр существования.

В этом и была трагедия Стива Зиллиса: он верил в то, что говорил. Для него обыкновенная таверна была сверкающим кабаре.

Завязав фартук, он выхватил из вазы три оливки, подбросил в воздух одну за другой. А потом поймал ртом.

Когда двое пьяниц, сидевшие у стойки, захлопали, Стив наслаждался их аплодисментами ничуть не меньше, чем тенор со звездным статусом наслаждается овацией взыскательной публики в «Метрополитен-Опера».