Архитектор и монах - Денис Драгунский

И вообще он был похож на венского подонка, кокаиниста и урнинга, какие во множестве шлялись по здешним переулкам. Особенно черные усы. Черные плебейско-негодяйские усики, как у Шарло из комических фильмов. Впрочем, он мог быть и художником. Хотя художник, подонок — какая разница…

— Что вы на меня глядите так? — прервал он молчание.

— Этот столик занят, — сказал я.

Он молчал.

— Столик занят, — повторил я.

— Простите? — сказал он.

— Вы понимаете по-немецки? — спросил я. Разговор велся по-немецки, разумеется.

— Понимаю, — сказал он после паузы. — Понимаю также, что немецкий язык для вас неродной. Вы иностранец? Турист? Эмигрант?

— Какое это имеет значение? — возмутился я. — Я нахожусь в Вене на законных основаниях.

— Отлично, — сказал он. — Итак, что вам угодно?

— Это мой столик.

— У вас есть собственность на столики в этом кафе? — усмехнулся он.

— При чем тут собственность? Вы же видите — здесь лежит газета, спички и табак. Ясно, что кто-то уже сидит за этим столиком. Маленькому ребенку ясно, тупому мужику-крестьянину ясно! — я почему-то стал распаляться. — Любому ясно, что столик занят! — я перевел дыхание, постарался успокоиться, ввести себя в рамки, хотя мне это трудно далось, обычно меня выводят из себя вот такие мелочи и вот такое непробиваемое хамство.

— Я не маленький ребенок и не мужик-крестьянин, как вы изволите видеть, — расхохотался он. — Должно быть, поэтому я так непонятлив.

— Послушайте, милый молодой человек. Здесь, в этом кафе, кроме нас с вами, нет ни одного посетителя. Смотрите, здесь еще, — я обернулся, — здесь еще шесть столиков. Вот, например, этот замечательный удобный стол, с двумя диванчиками, чем он вас не устраивает? Почему надо было непременно садиться за стол, где лежит чужая газета? Чужой табак и чужие спички?

— Я просто давно хожу в это кафе, — сказал он. — И привык сидеть у окна.

— Хорошо, — сказал я. — Отлично. Прекрасно. Не драться же мне с вами из-за таких глупостей. Пожалуйста. Сидите, любуйтесь пейзажем!

Я рукою указал на окно, где виднелся угол стены и кусок мостовой, взял свои пожитки и перенес за другой стол — за тот, с двумя диванчикам.

— Господин кельнер, — сказал я буфетчику, — я пересел вот сюда. Скоро ли мой кофе, моя вода и мои булочки? Воду с булочками сначала, кофе немного погодя.

— Момент, — сказал буфетчик. — Один момент.

Я вытащил из кармана футляр, вынул из него трубку, выковырял из нее крохотный бумажный кляп. Захотел сразу закурить, что называется, от нервов. Но снова вспомнил, что с утра у меня ничего в желудке не было. Курить натощак вредно, сколько раз самому себе повторять. Поэтому я пристроил трубку в пепельнице, подперев ее спичечной коробкой.

Молодой человек подошел к моему столику.

— Да, — сказал он. — Вы правы. Этот столик гораздо уютнее. И сидеть мягче.

И сел напротив меня, как раз в тот момент, когда кельнер принес большой стакан воды.

Он тотчас же схватил стакан и сделал несколько глотков. Он пил воду, как молоко или как бульон — казалось, он ее не просто пьет, а насыщается ею.

— Что вы на меня смотрите? — сказал он, отирая воду с усов. — Я заказал себе стакан воды, да, я себе заказал воду. Мне так кажется.

Мне показалось, что он готов заплакать.

Кельнер принес булочки.

— Еще четыре булочки, пожалуйста, — сказал я. — Еще кофе со сливками и стакан воды.

— Только не надо меня подкармливать, — сказал молодой человек. — Спасибо, впрочем. Но подкармливать не надо. Мы съедим все булки пополам. Две да четыре будет шесть, поделить на два, итого по три на брата. Особенное спасибо за кофе со сливками. Да, мы не познакомились. Он похлопал себя по карманам. — К сожалению, я забыл свои визитные карточки, вот ведь какая досада.

— Ничего, — сказал я.

Он приподнялся и с поклоном протянул мне руку.

— Адольф Гитлер, — сказал он.

— Йозеф Сталин, — сказал я и сильно закашлялся, как раз на слове Сталин. Так бывает, если долго не закуривать с утра. Утренний кашель курильщика. А может, от внутренней неловкости. Потому что я назвал ему свой псевдоним, который придумал буквально месяц назад. Псевдоним, которым собирался подписать свою еще не до конца написанную брошюру о национализме. Потому что Джугашвили было бы для паренька чересчур. А остальные мне уже разонравились. Иванович? Или Чижиков? Смешно. Я продолжал кашлять.

— Выпейте воды, — сказал он.

— Да, да, — я глотнул из стакана.

— Итальянец? — спросил он.

Возможно, ему послышалось Талини, или что-то в этом роде. Возможно, так оно и было, потому что я закашлялся, произнося свое новое имя.

Но, может быть, я сейчас все путаю. Может быть, я как раз и сказал Джугашвили, а ему послышалось что-то вроде Giogocivile или даже Giococivile. Что означает «гражданское ярмо» или, еще смешнее, «гражданская игра». Конечно, он не знал итальянского, он мне потом сказал. Но звучало как-то так, по-итальянски. Но я уже точно не помню.

Итальянец? Хорошо, так даже лучше.

— Некоторым образом, — сказал я. — А чем вы занимаетесь?

— А вы? — тут же задал он встречный вопрос.

— Свободный философ.

— Какой в этом смысл?

— Нет в этом никакого особого смысла, — я легкомысленно пожал плечами. — Просто так. Живу в мансарде, хожу по венским кафе и сочиняю философский трактат. Я небогат, но мои небольшие средства позволяют мне жить хотя и скромно, но зато свободно. Таков мой свободный выбор свободной личности. Свобода воли, конечно, вещь кажущаяся, так писал ваш доктор Лютер…

— Я бывший католик, — отрезал он. — Католик, и притом бывший, так что их доктор Лютер меня не занимает. Дважды не занимает.

— Из католиков прямая дорога в лютеранство, — сказал я.

— Или в атеизм. Или в прямое язычество, — засмеялся он.

— И чем же вы занимаетесь, молодой атеист-язычник?

— Поступаю в Академию художеств. Ушел из реального училища в рисовальную школу, и вот теперь хочу получить высшее художественное образование. А если итальянец, то почему Йозеф? Вы хотите приспособиться к немецкому языку, к Австрии? По-моему, зря. Если итальянец, то Джузеппе, так?

— Пусть так, — сказал я. Он мне все сильней и сильней нравился.

— Синьор Джузеппе, а сколько вам лет?

— Тридцать три, — сказал я. — Можешь звать меня на «ты».

— Благодарю, — сказал он. — А мне двадцать два. Так что меня тем более можно звать на «ты». Скажи, Джузеппе, а ты-то уж точно католик, раз итальянец?