Жить - Юй Хуа

— Не переживай, мой сын прославит предков.

Надо же и на долю потомства оставить добрых дел. Услышав это, мать посмеялась втихомолку, а потом сказала, что отец раньше так же отвечал моему деду. Я подумал: вот именно, чего сам сделать не смог, сваливает на сына. Тогда мой сын Юцин[4]еще не родился, а дочери Фэнся исполнилось четыре года. Цзячжэнь[5]носила сына уже шесть месяцев и, конечно, подурнела: ходила по-утиному, будто ей в штаны насыпали пампушек. Она меня раздражала, я сказал ей:

— Как тебе ветром-то надуло!

Цзячжэнь никогда мне не перечила, и на эти позорные слова только ответила тихо:

— Не ветром.

Став игроком, я начал думать о предках: решил заработать на сто му земли, которые промотал отец. Когда он спросил меня, какого дурака я валяю в городе, я ответил:

— Я не дурака валяю, я веду дела.

Он спросил:

— Какие дела?

Услышав ответ, он разозлился — он в юности так же отвечал деду — и стал лупить меня тапкой. Я уворачивался, думая, что он полютует и успокоится. Но батюшка, которому обычно сил хватало только на то, чтобы кашлять, вдруг вошел во вкус. Я рассудил: я ведь не муха, чтобы бить меня тапкой, схватил его за руку и сказал:

— Отец, кончай, мать твою. Я уж, так и быть, дал тебе покуражиться, а теперь кончай.

Я его схватил за правую руку. Тогда он левой рукой снял тапку с правой ноги и решил продолжать. Я поймал и левую руку. Он туда-сюда — ни в какую. Тогда он задрожал от злости и прохрипел:

— Щенок!

Я ответил:

— Пошел к черту.

Толкнул его, и он свалился в углу.

В молодости я ел, пил, гулял, играл, всякий грех перепробовал. Мой бордель назывался просто: «Зеленый терем». Я там привечал одну толстуху. При ходьбе ее зад мотался, как два фонаря у входа в «Терем». В постели я колыхался на ней, как лодка на речных волнах. Я часто ездил на ней по улицам, как на кобыле.

Мой тесть, торговец рисом господин Чэнь, стоял за прилавком в халате из черного шелка. Всякий раз, проезжая, я осаживал девку за волосы, снимал шапку и приветствовал тестя:

— Как здоровьице?

Лицо тестя принимало цвет тухлого яйца, а я с веселым смехом ехал дальше. Потом отец говорил, что я несколько раз доводил тестя до удара. Я отвечал:

— Не запугивай меня, ты мне отец, а вот не заболел от злости. Он сам заболел, а теперь на меня валит.

Я знаю, тесть меня боялся. Когда я шагом ехал на девке мимо лавки, он как мышка юркал в глубь дома. Трусил выйти ко мне, но зять ведь должен поприветствовать тестя, так что я орал ему в норку: «Мое почтение!»

Красивее всего было в тот день, когда японцы сдались и национальная армия вернулась в город. Было очень весело, по обеим сторонам улицы столпился народ с флажками, со всех магазинов свисали знамена с белым солнцем на синем небе, а перед рисовой лавкой тестя водрузили портрет Чан Кайши во всю дверь. Трое приказчиков стояли под его правым карманом.

Накануне я всю ночь играл в «Зеленом тереме», и голову было так же тяжело таскать на плечах, как мешок риса. Я понял, что уже недели три не являлся домой, вся одежда пропахла. Я спихнул толстуху с кровати и поехал на ней домой. За нами бежали носильщики с паланкином; когда мы приехали, я отправил ее на нем обратно в «Терем».

Толстуха со вздохами и охами побрела к городским воротам, причитая, что даже Дедушка Гром не бьет в спящих, а она только прикорнула, как я ее опять куда-то погнал. Когда она сказала, что у меня черная душа, я опустил ей между грудей серебряный юань, и она заткнулась. Увидев у ворот столько народу, я воспрял духом.

Тесть был председателем городского торгового союза, я издалека увидел, как он стоит посреди улицы и кричит:

— Все встали, встали! Когда пойдет Армия, всем махать флажками, кричать «да здравствует»!

Кто-то увидел меня и радостно воскликнул:

— Смотрите, смотрите!

Тесть, как только понял, что это не Армия, постарался затеряться в толпе. Я пришпорил толстуху:

— Но! Но!

Под насмешки, несущиеся с обеих сторон, толстуха побежала рысцой, приговаривая:

— Ночью спишь на мне, днем ездишь, черная твоя душа, ты меня до смерти загоняешь.

Я, осклабившись, кивал и кланялся хохочущему народу, а увидев тестя, придержал перед ним девку, дернув за волосы:

— Тпру!

Толстуха охнула и встала. Я громко произнес:

— Батюшка-тесть, хорошо ли почивали?

Вот уж когда я опозорил его по-настоящему. Он тупо стоял, не шевелясь, с дрожащими губами, а потом пробормотал через силу:

— Уйди, пожалуйста, уйди.

Он говорил как будто не своим голосом.

Конечно, Цзячжэнь знала, что я гуляю в городе. Должно быть, я в прошлой жизни, когда был собакой, лаял дни и ночи напролет, раз в этой жизни мне было дозволено жениться на такой добродетельной и мудрой женщине, как Цзячжэнь. Она всегда отвечала мне добром на зло. Как бы я ни беспутствовал, она только терзалась про себя и, как и матушка, ничего не говорила.

В своем веселье я сильно перегибал палку. Цзячжэнь отчаянно пыталась что-нибудь придумать. Однажды, только я воротился из города и уселся, она с улыбкой поставила передо мной четыре блюда, налила мне вина, и уселась рядом прислуживать. Я удивился, почему она так улыбается, что же сегодня такого радостного, но так ничего и не придумал. Спросил ее, она не отвечает, только смотрит на меня с веселой улыбкой.

Все четыре кушанья были овощные, все разные, но внизу везде лежало по куску мяса. Сначала я ничего не заметил, но и в последней тарелке внизу лежал кусок мяса. Я замер — и тут же рассмеялся. Понял ее намек: женщины на вид разные, а суть у всех одна. И сказал Цзячжэнь:

— Я это знаю.

Знать-то я знал, но разные на вид женщины и нравились мне по-разному, тут уж я ничего поделать не мог.

Цзячжэнь всегда была такая: в душе мной недовольна, а на лице улыбка. Иногда только выдумает какой-нибудь хитрый намек. Но тогда все мне было — хоть кол на голове теши. Ни тапки отца, ни блюда Цзячжэнь не могли меня удержать. Ноги так и несли меня в город, в бордель. Матушка знала, о чем мы, мужчины, думаем, она сказала Цзячжэнь:

— Все они коты-лакомки.

Она не только оправдывала меня, но и напоминала отцу о его прошлом. Отец сладко сощурился и захихикал в своем глубоком кресле. Он в молодые годы тоже не знал меры, только в старости, когда все равно уже ничего не мог, взялся за ум.

В те времена играл я тоже в «Зеленом тереме» — в мацзян, девять карт или кости. Я вечно проигрывал, и чем больше проигрывал, тем больше думал, как отыграю сто му земли, промотанные в юности отцом. Сначала я уплачивал проигрыш на месте, а если не было денег, воровал украшения матушки или Цзячжэнь, однажды украл даже золотое ожерелье моей дочки Фэнся. Потом я стал просто играть в долг; кредиторы знали состояние моей семьи и не возражали. Начав играть в долг, я потерял счет своим проигрышам, да и кредиторы не напоминали, а только втихую высчитывали, сколько еще осталось от нашей сотни му.