Жить - Юй Хуа

— Нет.

Моя жена, утирая слезы, добрела до рисовой лавки своего отца. Она долго смотрела, как по стене в свете керосиновой лампы ходит тень его головы; она знала, что отец сверяет счеты. Постояла, порыдала и пошла.

В ту ночь Цзячжэнь прошла до дома по ночной дороге десять с лишним ли[7]. Женщина, одна, с семимесячным Юцином в животе[8]. Заливались лаем собаки. Дорогу развезло от ливня.

За несколько лет до этого Цзячжэнь была ученицей. В городе появилась вечерняя школа. Цзячжэнь в маньчжурском платье из лунного шелка, с маленькой керосинкой в руках шла с подругами на уроки. Я увидел ее на повороте. Она прошла, покачивая бедрами, ее высокие каблуки стучали по камням, как капли дождя. Я не мог оторвать глаз. Цзячжэнь была красавица. Из-под гладких волос выглядывали мочки ушей. На шелке в такт шагам морщились складки. Я решил, что она будет моей женой.

Когда Цзячжэнь прошла, весело болтая с подругами, я спросил сидящего на земле сапожника:

— Чья это барышня?

Он ответил:

— Это драгоценная дочь Чэня, хозяина рисовой лавки.

Воротившись домой, я спешно сказал матушке:

— Иди скорей за свахой, я женюсь на дочери торговца рисом Чэня из города.

В тот вечер, как только Цзячжэнь вытащили на улицу, удачу меня покинула. Я проиграл несколько раз подряд, глядя, как горка монет на столе утекает, словно вода из таза. Лун Эр всё время склабился — еще чуть-чуть, и кожа на лице треснет. Я играл до самого рассвета, голова кружилась, в глазах рябило, живот сводило, изо рта пахло. В последний раз я поставил самый большой куш в жизни, поплевал на руки и подумал: вот плоды тысячи вёсен. Едва я хотел взяться за кости, Лун Эр загородил их рукой:

— Погоди.

Он поманил полового:

— Принеси молодому господину Сюю горячее полотенце.

Те, кто раньше смотрел, как мы играем, уже ушли спать. Остались только мы и Лун Эровы друзья. Я только позже узнал, что Лун Эр купил полового с потрохами. Пока тот давал мне горячее полотенце и я вытирал лицо, Лун Эр подменил кости на свои, с секретом. Я ничего и не заметил. Утер лицо, швырнул полотенце на поднос, взял кости и тряхнул три раза со всей силы, бросил, посмотрел — неплохо.

Настала очередь Лун Эра. Этот хитрован поставил кость на семерку, хлопнул по ней ладонью и произнес:

— Семь!

Кость он выскоблил и налил ртути. От удара ртуть ушла вниз. Брошенная кость повернулась несколько раз и остановилась на тяжелой стороне.

Когда я увидел, что и вправду выпало «семь», голова загудела, как котел. Я спустил всё. Но потом сообразил: ведь можно и в долг — отыграюсь. Я приободрился, встал и сказал Лун Эру:

— Запиши на мой счет.

Он усадил меня движением руки:

— Больше в долг нельзя: ты проиграл все сто му вашей земли. Дальше тебе возвращать нечем.

Я подавился зевком и воскликнул:

— Не может быть!

Лун Эр и два других заимодавца вынули долговые книги и стали строчка за строчкой показывать мне мои долги. Лун Эр потрепал меня по склоненной над листами голове и сказал:

— Видишь, молодой барин? Всюду ты подписал, всюду руку приложил.

Только тогда я понял, что еще полгода назад задолжал им. А теперь проиграл всё состояние, завешанное нам предками. Когда досчитали до середины, я сказал Лун Эру:

— Хватит.

Я опять поднялся на ноги и вышел из «Зеленого терема», ковыляя, как больной петух. Уже совсем рассвело. Я стоял на улице и не знал, куда идти. Знакомый с корзиной соевого творога громко поприветствовал меня:

— Доброе утро, молодой господин Сюй.

Я вздрогнул и уставился на него невидящим взглядом. Он улыбнулся и заметил:

— Ну и вид у вас — будто выварили в кипятке.

Он думал, что меня измотали женщины, не знал, что я разорен, беден как батрак. Я страшно рассмеялся ему вслед и решил, что пора куда-нибудь идти.

Когда я дошел до рисовой лавки тестя, двое приказчиков снимали со входа доску[9]. Увидев меня, они захихикали — решили, что я опять пришел громко засвидетельствовать тестю свое почтение. Разве бы я посмел? Я вжал голову в плечи и проскользнул вдоль стены противоположного заведения. Слышно было, как в комнатах дорогой тесть кашляет и плюет на пол.

Так я тайком выбрался из города; позабыл на время, что проиграл все состояние семьи. Голова гудела, как осиное гнездо. Дойдя до места, где от дороги отходила тропинка, я снова испугался и подумал: что же дальше делать? Я прошел по тропе несколько шагов и остановился. Увидел, что никого нет, и решил повеситься на поясе. С этими мыслями я направился дальше, прошел мимо вяза, взглянул на него искоса и раздумал снимать пояс. На самом деле я не хотел умирать, только искал повод, как бы досадить себе самому. Я понял, что проклятый проигрыш со мной не повесится, и сказал себе:

— Ладно, вешаться не буду.

Проигрыш должен был возвращать мой отец. При мысли об отце на душе становилось погано: неужели и на этот раз он не забьет меня до смерти? Я всё шел и думал — как ни крути, а конец один. Уж лучше домой. Пусть уж лучше отец убьет, чем висеть где-нибудь, как бродячая собака.

За время этой короткой дороги я ужасно исхудал, глаза стали пустыми и бесцветными, но я этого не знал. Увидев меня, матушка испуганно вскрикнула и, всматриваясь мне в лицо, спросила:

— Ты Фугуй?

Я поглядел ей в лицо и с усмешкой кивнул. Не обращая внимания на ее испуганный лепет, я толкнул дверь, вошел в свою комнату. Цзячжэнь расчесывала волосы. Заметив меня, она тоже испугалась и застыла с раскрытым ртом. Я вспомнил, как вчера вечером она просила меня вернуться домой, а я избил ее; бухнулся перед ней на колени и сказал:

— Всё, Цзячжэнь.

И зарыдал. Цзячжэнь спешно стала поднимать меня — но где уж ей было, с Юцином в животе? Она позвала матушку. Вдвоем они взвалили меня на кровать. Я лежал на кровати и пускал белую пену. Казалось, вот-вот умру. Они в ужасе хлопали меня по плечам, трясли голову. Я оттолкнул их обеими руками и прохрипел:

— Я проиграл всё, что у нас есть.

Матушка остолбенела. Потом пристально посмотрела на меня и переспросила:

— Что ты сказал?

Я повторил:

— Я проиграл всё, что у нас есть.

Мой вид убедил ее. Она с размаху села на пол и прошептала сквозь слезы:

— Яблочко от яблони недалеко падает.