Минус на минус - Лидия Рыбакова

Зато со стола из-под чайника свисали оборванные блестящие серебром ниточки, а на животе алела большая капля крови. И больно больше не было.

Вот, собственно, и всё.

Через час на этом месте была болячка, а дня через три остался небольшой белый шрам в виде звездочки, который через несколько лет почти совершенно сравнялся.

Саму непонятную штучку я хотела сохранить. Хотя бы для того, чтобы потом рассмотреть в микроскоп – в три ночи заниматься этим как-то не тянуло.

Но ничего не вышло.

Я достала спичечный коробок, высыпала спички на блюдце. Потом сняла чайник с непонятного предмета и хотела смотать висящие до пола «нити», чтобы упаковать их поаккуратнее. Но не успела даже прикоснуться: неожиданно крохотный предмет вспыхнул почти прозрачным бело-зеленоватым пламенем, потом словно искры пробежали по тонким отводкам – и всё. Осталась лёгкая оплавленность размером меньше полутора сантиметров на пластике крышки стола, и крошечная кучка совершенно невесомого пепла – который разлетелся от движения воздуха, едва я протянула руку.

Между прочим, уже теперь, через много лет вспоминая странный случай, я сообразила, что приступы ночного желания бежать в определённом направлении, не задаваясь вопросом, зачем и почему, после этой истории не повторялись. Словно я опустела. Нет, не так: словно обрела потерянную было свободу. Стала самой собой. Или пусть даже не собой, но похожей на прежнюю. Словно из моих мыслей и чувств ушло что-то лишнее, что-то сбивающее и навязывающее. Чужое…

Есть тут взаимосвязь?

Кто знает.

Вы бы ещё спросили, что это было!

Я ещё разок поправляю угол покрывала, потом нежно провожу по нему ладонью, разглаживая невидимые глазу складки, и отступаю на шаг, любуясь своей работой. Это не застеленная кровать, а шедевр. Подушка идеальным кубиком точно по оси, край словно утюжком приглажен, полоски на покрывале точно перпендикулярны краю кровати… Чувствую удовлетворение. Я знаю за собой склонность к перфекционизму – и горжусь этим. Хотя, между прочим, Иван Семёнович, здешний лечащий врач, не раз и не два рассказывал, что стремление всё и всегда доводить до идеала – бессмысленно и ненужно. Что это, возможно, вообще болезненный симптом.

– Ну, симптомом больше, симптомом меньше, – вздыхаю, нисколько не огорчившись некстати сунувшимся в мысли воспоминанием: я вообще человек рассудительный.

Собственно, если бы не такой характер, я вряд ли попал бы сюда. В этот одноэтажный, утопающий в зелени, корпус с зарешечёнными оконцами в тесноватых палатах, длинным мрачным коридором, уютными кабинетами для групповых и индивидуальных занятий, просторным холлом для встреч больных с родичами (как будто они часто приезжают!). И с вертушкой перед массивной входной дверью, охраняемой дюжим дядькой в форме ЧОПа.

Ведь никто ко мне, Серафиму Игнатьевичу Щедрикову, за все тридцать шесть лет жизни не имел никаких претензий.

Разве что женщины? Хотя… нет, они тоже не сомневались в моём душевном здоровье. Равно как в серьёзности намерений и способности обеспечить семью. Более того, вначале большинству из них степенность и твёрдое следование поговорке «Семь раз отмерь – один отрежь» нравились не меньше, чем правильное лицо и подтянутая фигура. Дамы ко мне всегда льнули, чуть ли не со школы. Вряд ли из-за красивых синих глаз, хоть и это – дело далеко не последнее. Просто, наверное, я казался им одновременно чем-то вроде воплощения тихой пристани и каменной – нет, скорее золотой – стены. Если эти понятия возможно совместить.

К тому же с двумя высшими образованиями и докторской степенью по экономике.

Романы начинались всегда с бурной атаки – и атаковал вовсе не я. Наоборот, я-то моментально выкидывал белый флаг.

– Помилуй, Ваня (да-да-да, с Иваном Семёновичем, теперешним лечащим врачом, мы знакомы с самого нежного возраста. В одной песочнице, можно сказать, куличики лепили), да как же это я с ней в театр не пойду? Она же спектакль выбрала, до кассы доехала, билеты купила. Неудобно… – примерно так обычно приходилось отвечать на предложение друга послать подальше и мелкими шагами очередную претендентку на моё сердце, руку и банковский счёт.

И дальше всё развивалось удивительно однообразно…

Меня таскали по театрам, выставкам, ресторанам, курортам… «Дорогой Щедриков», естественно, платил и не возражал. Слёз – не выношу.

Наряды, украшения, элитные комнатные собачки или кошечки невероятных экзотических пород. Опять же, без обсуждений оплачиваемые. Потом – затаскивание в постель (слабое сопротивление возлюбленного воспринималось дамами всегда как игра и даже, в некотором роде, как поощрение). Наутро весь, до мозга костей, чувствующий себя виноватым, я делал предложение, которое принималось – чаще всего с восторгом. Медовые месяцы проходили незабываемо для жён и очень скучно для новобрачного: мы непременно куда-нибудь ехали, было шумно, суетливо, и приходилось все время за что-то платить. Кроме того, в постель могли потащить в любое время суток, и комплименты приходилось говорить то и дело.

Наверное, можно было воспротивиться. Наверное, это было бы даже очень правильно! Встать в позу трагика – и заявить, что всё это мною видено-перевидено, в белых тапочках, и что я хотел бы лучше спокойно поработать. Или хотя бы биржевые ведомости почитать, что ли!

Но так поступить, конечно, было невозможно. Ведь жён это непременно обидело бы. Поэтому я терпел и помалкивал.

К счастью, медовый месяц заканчивался, мы возвращались к родным пенатам (щедриковским, конечно, отвечающим за скромный трёхэтажный особнячок с флигельком в глубине сада), и жизнь входила в нормальную колею.

Я с наслаждением вставал в шесть, делал зарядку, принимал душ и садился за письменный стол. В восемь Аннушка (это жёны менялись, а домработница всегда оставалась на своём посту – в этом вопросе я был твёрже алмаза) подавала яйцо всмятку, тост и кофе. С полдевятого до девяти двадцати – прогулка на свежем воздухе. Независимо от капризов погоды, экономики и политики. В раздумьях разве заметишь метель, землетрясение, танки на улице и прочую ерунду! Не говоря уже о болтовне над ухом, если любимая супруга вдруг решила сопровождать.

Затем снова работа. Примерно до часу. Небольшая разминка – минут на двадцать, не больше, на велотренажёре или на бегущей дорожке, снова душ и обед. Тут Аннушка позволяла себе разнообразие. Бульон мог быть куриным или индюшачьим, с зеленью или без, а пирожок к нему – с капустой, рисом или картошкой. Иногда даже слоёный. В любом случае – потрясающе вкусный. Аннушка всегда готовит так, что язык проглотить можно. И если выбор блюд в моём доме разнообразием не блистает, то вина в том не её. Потом салат из свежих огурчиков или десяток отварных креветок. И чай – конечно, без вредных сластей.

После обеда – письма, документы, беседы по телефону с сотрудниками и тому подобное. Как минимум до полдника, который, в виде фрукта на тарелочке или тёртой морковки, подавался к четырём. А порой и до самого ужина. Тоже стандартного – стакан кефира или молока и тост.