Вторжение - Дин Кунц

Заметив Молли в окне кабинета, они не отпрянули от нее, но и не проявили агрессивности. Раньше ей казалось, что их яркие глаза светятся жаждой крови. Теперь же она не находила в них никакой угрозы. Да, да, глаза койотов на крыльце их дома переполняла та самая доверчивость, что читалась в глазах домашних любимцев.

Мало того, в их глазах Молли разглядела мольбу.

Последнее казалось столь невероятным, что она усомнилась в адекватности своих ощущений. Может, богатое воображение решило сыграть с ней злую шутку. Но, с другой стороны, мольбу, просьбу о защите она видела не только во взглядах койотов, но и в их поведении.

Ей следовало испугаться этой клыкастой оравы. И действительно, сердце ее билось чаще, чем обычно. Но биение сердца ускорил не страх, а необычайность ситуации и предчувствие встречи с чем-то неведомым.

Койоты определенно искали убежища, хотя никогда раньше Молли не видела, чтобы гроза или буря заставили хотя бы одного из них прийти к человеческому жилищу. Люди представляли для них куда большую опасность, чем природные катаклизмы.

Хотя койоты и заискивающе поглядывали на Молли, ливню они уделяли куда больше внимания. Упрятав хвосты между задними лапами, навострив уши, сбежавшиеся на крыльцо животные со все возрастающим страхом наблюдали за серебристыми потоками воды и залитым дождем лесом.

И по мере того как все новые и новые койоты взбегали на крыльцо, Молли принялась оглядывать лес в поисках причины их тревоги.

Но видела то же самое, что и раньше: падающую с неба светящуюся воду, придавленную ливнем растительность, покрытую серебристой пленкой.

Тем не менее, всматриваясь в ночной лес, Молли почувствовала, как волосы на затылке встают дыбом, словно призрак-любовник прижался экзоплазменными губами к ее шее. По телу пробежала дрожь предчувствия беды.

Потрясенная тем, что нечто, находящееся в лесу, смотрело на нее из-за пелены дождя, Молли отпрянула от окна.

Экран компьютера показался ей слишком уж ярким, выдающим ее присутствие. Она выключила машину.

Серебристо-черный ливень по-прежнему шумел и поблескивал за окном. Даже в доме воздух стал тяжелым и сырым.

Фосфоресцирующий свет чуть-чуть, но отражался от коллекции фарфоровых фигурок, стеклянных пресс-папье, золоченых листьев рам нескольких картин… Кабинет напоминал океанскую впадину, куда никогда не добирался солнечный луч, но темнота разгонялась светящимися актиниями и медузами.

Молли потрясла близость чего-то инородного, чужого. Ощущение это было знакомо ей по снам, но никогда раньше она не испытывала его наяву.

Она все пятилась и пятилась от окна, к двери кабинета, которая вела в коридор первого этажа.

Беспокойство охватывало ее, нерв за нервом превращался в туго натянутую струну. Тревожилась она не из-за койотов на крыльце, из-за чего-то другого, не имевшего ни имени, ни названия, угрозу эту не воспринимал разум, и лишь инстинкт самосохранения мог уловить ее смутные контуры.

Молли была не из пугливых, тем не менее добралась до лестницы с намерением подняться наверх и разбудить Нейла.

С минуту постояла, держась рукой за перила, вслушиваясь в шум дождя, подбирая слова, которые сказала бы мужу, разбудив его. Все фразы, которые приходили в голову, в той или иной степени отдавали истерикой.

Она не боялась показаться дурой в глазах Нейла. За семь лет совместной жизни такое случалось не раз и не два, и Нейл давно уже не находил в этом ничего предосудительного.

Нет, она боялась упасть в собственных глазах, отклониться от образа, который поддерживал ее в трудные времена. Если судить по этому автопортрету, она была закаленной жизнью, решительной, не отступающей перед трудностями женщиной, способной справиться с любыми бяками, которые подкидывала ей судьба.

В восемь лет она чудесным образом пережила происшествие, сопровождавшееся крайним насилием. Любому другому ребенку случившееся с ней гарантировало бы многолетнее лечение у психоаналитика. Позже, когда ей исполнилось двенадцать, невидимый вор, лимфома, украл жизнь у ее матери.

Так что большую часть жизни Молли не отгораживалась от истины, которая известна большинству людей, пусть они и стараются делать вид, что не подозревают о ее существовании: в каждый момент каждого дня, в зависимости от исповедуемой нами веры, любой из нас продолжает жить или благодаря милосердному терпению Бога, или по прихоти слепого случая и безразличной к человеческим судьбам природы.

Она вслушивалась в дождь. Ритм барабанной дроби не изменился, но вроде бы стал более целенаправленным и настойчивым.

Решив не тревожить сон Нейла, Молли повернулась спиной к лестнице. Окна по-прежнему чуть светились, словно в них отражалось полярное сияние.

Хотя беспокойство подбиралось к уровню предчувствия дурного, Молли двинулась ко входной двери.

С обеих сторон к двери примыкали высокие стеклянные панели. За ними лежало большое переднее крыльцо, на которое она смотрела из окна кабинета.

Койоты никуда не делись. Когда она приблизилась к двери, некоторые из животных тут же повернули морды к ней. Их дыхание конденсировалось на стекле, блестящие глаза умоляюще смотрели на Молли.

И у нее не осталось никаких сомнений в том, что она может открыть дверь и выйти на крыльцо, нисколько не опасаясь подвергнуться нападению.

Пусть Молли и считала себя закаленной жизнью, ее не отличали ни импульсивность, ни безрассудство. Не были ей свойственны ни фатализм заклинателя змей, ни авантюризм тех, кто спускается на плотах по бурным горным рекам.

Прошлой осенью, когда лесной пожар бушевал на восточном склоне горы, грозя перекинуться через гребень и по западному склону спуститься к озеру, она и Нейл, по ее настоянию, оказались среди первых, кто собрал самое необходимое и уехал. Острое ощущение хрупкости жизни, присущее Молли с детства, превращало ее в очень осторожного человека.

А вот в работе над романом она зачастую забывала об осторожности, доверяя интуиции и сердцу больше, чем разуму. Не рискуя, она не смогла бы заполнить страницы чем-либо достойным.

Стоя в прихожей, подсвеченная этим странным псевдополярным сиянием, под тревожными взглядами хищников, сгрудившихся за высокими окнами, она вдруг почувствовала, что перенеслась из реальной жизни в вымышленную. Возможно, поэтому и решилась задаться вопросом, а не выйти ли ей на крыльцо.

Взялась за ручку. Точнее, обнаружила, что ее пальцы охватывают ручку двери, а вот вспомнить, когда это случилось, не смогла.

Рев дождя, усиливающийся и усиливающийся, напоминающий теперь глас Армагеддона, вкупе с колдовским светом действовали гипнотически. Но при этом она точно знала, что не впадает в транс, что ее не выманивает из дома какая-то сверхъестественная сила, как это бывает в плохом фильме.

Никогда прежде она не была такой бодрой, с совершенно ясной головой. Интуиция, сердце и разум в этот момент стали единым целым, не тянули в разные стороны, а такое, исходя из двадцативосьмилетнего опыта, случалось с нею крайне редко.