Великая степь - Виктор Точинов

Дети пугались и того и другого. Плакали. Но Карахара пугались больше.

«Орлята» на заседании своего штаба постановили было начать историческое выступление с ликвидации Гамаюна — на его традиционной утренней прогулке.

Потом, поразмыслив, отказались от тактики индивидуального террора. Решили действовать классически, по проверенной схеме: мосты, вокзалы, почта, телеграф… Ну, честно говоря, мосты с вокзалами в Девятке не наблюдались, а почта-телеграф пришла в последнее время в некое запустение: телеграммы посылать некуда, письма с посылками не поступают… Но здание наличествовало, даже уцелела над ним часть двуязычной вывески со странным словом «байналыс», изображенным кириллицей.

(Что сие означало, Гамаюн примерно догадывался — или «отделение», или «связи». До Прогона знание подполковником тогдашнего местного наречия ограничивалось вывесками на магазинах: «нан» — «хлеб», «балык» — «рыба», «азык тулик» — «продовольственный»… Теперь — учил старательно, хотя мова нынешних аборигенов во многом отличалась от прежней.)

«Орлят» заброшенная почта не интересовала. Но к захвату действительно важных объектов они подготовились. Правда — не только они. Гамаюн тоже.

А начальника Отдела пернатые решили прихлопнуть или в ходе операции, или потом — когда ликующее освобожденное население начнет украшать фонари сатрапами и угнетателями. Здравую мысль о том, что поспешная утренняя ликвидация подполковника мгновенно поднимет на ноги Отдел и всю Девятку, серьезно осложнив операцию, — эту банальную идею внушил заговорщикам негласный сотрудник Гамаюна, занимавший в иерархии «орлят» не последнее место. Все бы хорошо, но…

Чуял Гамаюн во всем этом деле некий посторонний запашок — а на свой нюх он привык полагаться. Больно уж все ко времени, вся эта карнавальная революция… Как раз к отключению. И кавалерия Нурали-хана за холмами — лишь протруби.

Ни о том, ни о другом «орлята» не знали и знать не могли. Но назначили выступление именно на сегодня. Значит? Вариант простой — к этим придуркам внедрен и мягко на них влияет не только человек Отдела. Есть еще кто-то за кулисами — и цели его, мягко говоря, непонятны.

Ясно одно: если покушение на Гамаюна всё же состоится, то агент в штабе «орлят» — канал для дезинформации. Используют его втемную, или переметнулся, — неважно. Важно другое. Возможностей проверить этот источник нет. Водевильный путч может оказаться ширмой для чего-то смертельно опасного. И если…

Короче, с Гамаюном или без него, но Отдел нанесет в случае покушения немедленный превентивный удар. Страшной силы слепой удар по площадям. «Двойку» отключат так, что включать будет нечего. Орду Нурали-хана выметут огненной метлой — так, что вести давно запланированные масштабные переговоры будет не с кем. «Орлята» вкупе с борцами за другие идеи будут немедленно повязаны и мгновенно, пока не зашевелились «демориальцы» и жены-друзья-родственники, водворены на гауптвахту, и там срочно вспыхнет бунт, жестоко подавленный с применением оружия — и оппозиции в Девятке не станет.

Совсем не хотелось Гамаюну подобного поворота событий. На счету каждый человек — а завихрения с заговорами скоро пройдут, люди перестанут рваться с пеной у рта к штурвалу — как только сообразят, что штопор перешел в управляемое пике. В полет хоть куда-то…

И с Нурали, понятно, надо договариваться — а не втягиваться в бесконечную войну. И «двойку» отключать надо с умом, не рубить сплеча. Но рисковать всем и всеми Гамаюн не мог.

А еще — Гамаюну просто хотелось пожить. Да вот выпала такая лакмусовая бумажка. Собственная голова.

…Он вышел на набережную — ею именовалась бетонная дорожка по краю скального обрыва с бетонной же оградкой. Никто не выстрелил из многочисленных окон трех самых удаленных от центра домов жилого городка — дальше лишь гаражи и периметр. Даже не попытался приступить к процессу выстрела — а закончить сие действие едва бы позволили, ребята Ткачика прикрывали окна плотно. Хотя профи в антиснайперских делах был среди них лишь Лягушонок. И не в одних антиснайперских. Но практический зачет для молодых не состоялся… Ну и ладно. Пошли дальше.

Гамаюн пошел дальше, вглядываясь в серовато-белесую даль озера — вид с высокого берега открывался роскошный. Балхаш больше похож на море — противоположного берега не видно, а свой — от горизонта до горизонта. И вода — соленая. Не чуть солоноватая, как до Прогона, —– соленая.

Жить летом, да у теплого моря, — курорт, а вот зимой, резко-континентальной зимой… Зимой Девятка чуть не вымерзла. Система центрального отопления, не рассчитанная на такую соленую водичку, накрылась быстро и бесповоротно. Опреснитель. Котельная. Трубы и радиаторные батареи в квартирах.

Зима выдалась кошмарная. «Двойка» и «единичка» лишились развешанных по стенам тэнов — не хватало, ладили самодельные. Нихромовая проволока на черной бирже стала дороже спирта и сигарет — ее по привычке натягивали между рамами двойных окон, пока не додумались, что эти промежутки лучше всего набить старым тряпьем, тепло ценнее света — стали навивать самопальные спирали на что попало; мазут в резервных (уже в резервных!) емкостях убывал, как первач из бутыли в теплой компании; изношенные электросети не выдерживали тройной нагрузки — коротило-искрило-вспыхивало; пополненная добровольцами пожарная команда не знала сна и отдыха… В конце концов накрылась подстанция — конкретно накрылась, на три недели авральных работ. И, по закону подлости, — ровнехонько тридцать первого декабря, вечером, — праздник был грустный. Началась эра буржуек и каменок, сожгли все, что горело, нужное и ненужное — дети, невзирая на запреты, шастали в степь сквозь весьма тогда прозрачный периметр, за вязанками тоненьких ломких стеблей, сгорающих быстро, как порох… А разъезды кочевников, пусть немногочисленные, добирались и тогда к Девятке с ближних зимовий… Работы Гамаюну хватило. Он работал — жестоко. Для первого впечатления. Здесь встречают не по одежке — по оружию и умению им владеть. Тогда, зимой, он и заработал свое прозвище, которым пугали детей даже на дальних кочевьях.

Тяжкая была зима. Они перезимовали, выжили.

Но на подходе лето — и тоже очень хочется выжить…

— Товарищ подполковник! — пулеметчик вытянулся, выкатил грудь колесом. — Докладывает сержант Гнатенко! За время моего дежурства непредвиденных происшествий не случалось! В шесть часов полета три минуты от второго причала отвалили три маломерных судна согласно приказу полковника Радкевича! На острова поплыли, за яйцами…

Последние слова сержант-контрактник произнес не по-уставному грустно… Видать, опостылела яичная диета. Ничего, скоро сайгаки пойдут сплошным косяком к летним пастбищам, разговеешься…

— Вольно! Продолжайте несение дежурства, — Гамаюн шагнул вперед, по въевшейся привычке проверять всё и всех провел пальцем по не успевшему нагреться на солнце металлу ДШК[1].