Унесенные за горизонт - Раиса Кузнецова

В двадцать втором году я влюбилась в Васю Минина.

В восемнадцать он стал секретарем партийной организации железнодорожников, в которой состояли очень взрослые люди ― маститые машинисты, кондукторы, дежурные по станции. Но он не кичился, не напускал важности, танцевал на клубных вечерах и пользовался огромным успехом у поселковых девочек.

Познакомилась я с ним в Бирюлевском драмкружке, которым руководил артист Малого театра Сафонов.

Мы подружились, и так крепко, что, когда Василия направили учиться в «свердловку», я стала получать из Москвы длинные, приводившие меня в трепет и восторг «поучающие» письма; чтобы не ударить лицом в грязь, отвечала со всей присущей мне в то время «эрудицией и остроумием». На выходные Вася приезжал домой, мы виделись, но переписке это не мешало.

Мои родители были религиозны и заставляли посещать поселковую церковь. Была она пристроена к одноэтажному деревянному зданию железнодорожной школы и имела лишь алтарь и небольшое при нем помещение. В дни богослужений стены, отделявшие церковь от школы, раздвигались. По большим праздникам присоединяли три учебных класса, куда набивалось чуть ли не полтысячи народу. Выполняя предписание «об отделении церкви от государства», раздвижные стены заложили кирпичом. Теперь здесь едва помещались двадцать человек. Местный священник перестал совершать службы и выполнял только «требы».

Вместо того чтобы дождаться самоликвидации церкви, парторганизация приняла решение ее закрыть. Молодому коммунисту Петрову было поручено залезть на крышу и снять крест. Собралась толпа, комсомольцы радостно гоготали. Я, видя поблизости суровое лицо отца и плачущую маму, не смеялась, но в душе была довольна. Веселил сам процесс; смеялись и улюлюкали, когда по косогору бежала женщина с распущенными черными волосами; осыпая проклятьями сына, ломавшего крест, она приблизилась к нам ― и все замолчали. И партийцы, и комсомольцы. А потом крест упал на землю. К нему медленно подошел мой отец, молча поднял, поцеловал и передал рядом стоящему. Большой, тяжелый крест поплыл по кругу, его истово целовали и передавали дальше, вызывающе глядя на кучку партийцев и комсомольцев.

― Может, Рая, ты тоже комсомолка? ― уже дома тихо спросил отец.

О том, что я состояла в школьной ячейке, домашние не знали. Сознаться же сейчас, когда отец разъярен, ― тем более невозможно. И я, как евангельский Петр от Христа, отреклась от комсомола. Предательство жгло меня, и наутро я поспешила рассказать о нем Васе

― Порывать с родными не стоит. Мест в интернате все равно нет, а школу окончить надо.

Инициативная группа верующих, где отец был заводилой, написала петицию правительству; в ней, сославшись на декрет «Об отделении церкви от государства», по которому не разрешалось закрывать церкви, если имелись двадцать человек, желающих содержать ее за свой счет, потребовали восстановить справедливость. С положительной резолюцией Ленина бумага попала к Рыкову и Смидовичу, и отец был в числе тех, кто ездил к ним на прием. Местной власти было дано указание отвести участок для строительства новой церкви и кладбища при ней. Новый батюшка, окрыленный высоким заступничеством, проявил такую расторопность, что летом 1923 года строительство уже шло вовсю[3].

Незадолго до Нового года мы репетировали забавный водевиль. Вася играл роль мужа, я ― жены. С репетиции мы ушли раньше других, и тут впервые он взял меня под руку. Горячая волна накрыла сердце, я прижалась к нему. Он обнял меня и стал целовать. Я отбивалась, говорила, что между друзьями такого не должно быть.

― Глупышка, ― отвечал он между поцелуями, ― наше желание быть только «друзьями» ― ерунда! Дружба с девушкой ― невозможна. ..

И я не возражала. Он целовал меня, и я уже отвечала ему, и слов мы больше не произносили. Так ходили до полуночи от товарной станции до моего дома и не могли расстаться.

Лицо пылало, когда я вошла в квартиру ― дверь обычно не запиралась до моего возращения с репетиции. Я была счастлива, что никто меня не видит, и, не отвечая на ворчание проснувшейся мамы, быстро улеглась в постель, благо, стояла она за ширмой, сразу у входа; переполненная счастьем, оттого что любима, заснула только под утро.

Весь следующий день жила ожиданием вечера. Все были в сборе, когда я вошла в зал, где проходила репетиция.

Первое, что услышала, ― громкий Васин смех. Мне показалось, он сказал что-то касавшееся меня ― сестры Сагай, сидевшие с ним рядом, посмотрели на меня и громко засмеялись.

Весь вечер он усиленно «ухаживал» за сестрами, особенно за младшей, которую я считала «старухой», ведь ей исполнилось «целых двадцать три года»! Во время репетиции он был небрежен в роли и, получив замечание от режиссера, вдруг сказал:

― Что ты о себе возомнила?

― Запомните, я больше с вами незнакома!

― И отлично, ― сказал он и как-то весь передернулся.

Режиссер хлопнул в ладоши:

― Вы что, текст забыли?

Как только мои эпизоды закончились, я убежала домой и беззвучно прорыдала всю ночь. «За что? За что?» ― спрашивала я неизвестно кого и никак не могла понять ни смысла, ни причины того, что произошло. Переписка наша прекратилась. При встрече мы не здоровались, вернее, я не отвечала на приветствия, которые как ни в чем не бывало ронял в мою сторону Вася. А между тем забыть его не могла и от этого своего бессилия страдала страшно...

Освящение нового храма было назначено в праздник Пасхи весной 1924 года. Отец потребовал, чтобы я и мой брат Серафим присутствовали на литургии. А комитет комсомола строго всех предупредил, что не пришедшие в эту ночь на «комсомольскую пасху» в клуб будут отчислены. Брат Сима уже работал на железной дороге и, как и я, состоял в комсомоле тайно. Но испугался он не угроз комитета, а отца и пошел в церковь. Я же, школьница, слишком дорожила своим членством, а потому отправилась в клуб, тем более что была активным участником театрализованной постановки.

Домой пришла прежде родных и улеглась спать. Отец, вскоре вернувшийся из церкви, выволок меня из постели и попросту попытался выпороть. Я вырвалась и, несмотря на то, что была еще ночь, как безумная помчалась в «родную» школу ― в Царицыно. При школе существовал интернат, в котором жили дети из дальних деревень. Директор ― коммунист Сергей Михайлович Тетерин ― не раздумывал ни минуты, узнав о моей «драме». В интернате я еще довольно долго жила и после выпускного бала.

Клуб был забит до отказа. Подсудимые ― Иван Рыжухин и мой брат Серафим ― сидели в зале на передней скамье. Судьи ― члены бюро ячейки ― на сцене, за столом, накрытым кумачовой скатертью. Графин с водой и стакан заменяли председателю суда звонок. Иван свое посещение церкви объяснил любопытством, Сима ― требованием отца.