Кровоточащий город - Алекс Престон

Один из близнецов, чьим родителям и принадлежал дом, свернул пару косячков, и мы лежали, пуская дым в небо. Генри рассказывал об образовании облаков и миграционных маршрутах птиц. Веро положила руку мне на грудь, и я, наклонившись, укусил ее между большим и указательным пальцами. Она еще глубже сунула ладонь мне в рот, поморщилась от боли, но тут же улыбнулась. Потом скатилась в бассейн, нырнула и поплыла под водой. Распущенные черные волосы тянулись за ней, как шлейф водорослей. Сбросив юбку и стащив футболку, она вылезла на другой стороне бассейна в одних трусиках. Парни засвистели, а Веро повернулась и посмотрела на меня. Позади нее вставало солнце.

Я хотел жить с той же беззаботной легкостью, что была привычной для наших друзей в Эдинбурге. Хотел идти по жизни такой же невесомой поступью, не обращая внимания и даже не ведая о бремени существования, стиснутого суровой необходимостью. Я хотел предложить Веро именно такую жизнь, обеспечить ей будущее с бездумными тратами и беззаботным сумасбродством, которого она жаждала.

Когда она бросила меня в первый раз, ближе к концу первого семестра, я сгорал от ревности, видя, какими подарками забрасывают ее новые аристократические бойфренды. Я говорил себе, что она просто играет, ждет, пока я разбогатею и стану им ровней. Частенько я сидел в изножье ее кровати, а она рассказывала об очередном разрыве. Слушая Веро, я листал валявшиеся у нее на столе глянцевые журналы по моде и интерьеру и нисколько не сомневался, что если бы мог покупать ей эти шикарные платья, снимать для нее номера в этих выкрашенных солнцем отелях, обставлять дом этой роскошной мебелью, она снова была бы моей. И когда мы уехали в Лондон, у меня было лишь одно желание — молниеносно и невероятно разбогатеть.

Все знакомые из нашего круга устремились в Сити. Пока мы учились, фондовые биржи росли как на дрожжах. Банки и брокеры, страховые компании и юридические фирмы видели в выпускниках источник дешевого труда, жадную, голодную рабочую силу. Условия договора были просты: вкалывайте на нас в свои двадцать — не придется работать в сорок. Все рассказывали о недавних выпускниках, получавших миллионные бонусы. Они приезжали на ежегодные презентации вакансий, заворачивали манжеты и ораторствовали в барах, где угощали нас выпивкой. Но у моих друзей было преимущество. Их отцы уже работали в Сити или имели тесные связи с банками, которые поддерживали их империи недвижимости, пароходные линии и химические заводы. И я рассылал резюме, ходил на ярмарки вакансий, покупал книги по бухучету и корпоративным финансам — только для того, чтобы остаться с ними. Я хотел зарабатывать в год больше, чем мой отец за всю свою жизнь, хотел обеспечить для себя и Веро беззаботное существование, купить будущее, заплатив молодостью.

* * *

Как-то в среду, уже в декабре, я вернулся домой, в Фулхэм, после очередного неудачного собеседования. Я так долго держал в руке визитку генерального директора, что она промокла и посерела от грязи, а потом, бредя по Парсонс-Грин-лейн, уронил ее на решетку подвального окна. Карточку украшало выполненное рельефным серебром голое дерево. Компания «Силверберч[1]кэпитал» была одним из тех агрессивных хеджевых фондов,[2]что колонизировали Уэст-Энд за последние годы. Напрямую мне там не отказали, но женщина в приемной подала пальто с тем особенным сдержанным сочувствием, распознавать которое я научился и которого уже боялся. Мы оба знали, что от меня веет душком неудачника. Она протянула мое потрепанное пальто и легонько похлопала меня по плечу. Я вышел, зажав в потрескавшихся губах сигарету. Снежинки медленно выписывали в воздухе пируэты, а я тащился по Беркли-стрит, потом спустился в метро.

На дороге возле нашего дома в Фулхэме валялась серо-бурая хирургическая перчатка. Я сунул пальцы под подкладку пиджака и осторожно, стараясь не порвать карман еще больше, выудил ключи. Калитка привычно скрипнула. Я открыл дверь и с удивлением обнаружил, что Генри и Веро уже дома. Веро приготовила ароматное кассуле,[3]и в доме было тепло и светло.

Едва я вошел в столовую, как Генри откупорил бутылку шампанского, вынесенную тайком из отцовского погреба, и слизнул потекшую по зеленому стеклу пену.

Я бросил пальто на стул в углу:

— Не приняли.

— Так и сказали, а, Чарли? Держу пари, что нет. Говорю тебе, ты получишь эту работу.

Он вскочил, подошел ко мне, обнял и вручил полный стакан. Веро, стоявшая у двери в кухню, смотрела на нас с улыбкой.

— Ну, напрямую не сказали, но я уже знаю, что и как. Хотя генеральный вроде бы отнесся ко мне с симпатией. Но я же почти ничего не понимаю в их бизнесе.

— Ты прекрасно справишься, дорогой, — промурлыкала Веро мягким, как шаль, что лежала у нее на плечах, голосом. — Ты себя недооцениваешь. Ну-ка! — Она взяла меня за подбородок и повернула к свету. — Ты нужен нам счастливый и веселый. Такое красивое лицо, а на нем такая кислая мина, никуда не годится. Я рассчитываю на тебя, Чарли. Рассчитываю, что ты все как-то устроишь. Помни об этом. А теперь давайте есть.

Напевая что-то себе под нос, она поставила на стол дымящуюся кастрюлю, и мы уселись, и долго разговаривали, и предавались ностальгическим воспоминаниям, и голоса наши, огрубевшие от сигарет, звучали с приятной хрипотцой. Светлый миг в том чертовски трудном году. Я наклонился и коснулся губами густых волос Веро, пропахших сладковатым запахом дыма.

Ветер стих, но снег еще падал. Генри открыл бутылку красного вина, и мы смотрели, как растет сугроб у застекленной двери, ведущей в наш крохотный бетонный дворик. Перебирали воспоминания детства. Веро рассказала о Нормандии, где жила ее семья, и об отце-инвалиде, замечательном хирурге, заболевшем полиомиелитом во время работы в Сьерра-Леоне.

— После обеда, наевшись до отвала, все шли гулять. Мы с братом обычно отставали, чтобы покурить, а папа летел вперед на своей коляске. Помню, солнце стояло низко и лучи как будто взрывались, отражаясь от росы. Папа иногда расталкивал меня часа в четыре утра и тащил в свою комнату — послушать Баха или новости о президентских выборах в Америке…

Мир, в котором рос Генри, был намного сложнее. Родители жили то в Челси, то в Саффолке, изо всех сил цепляясь за образ жизни старой доброй Англии. Сестра пыталась покончить с собой. Рассказывая, Генри подходил ко всему осторожно, словно опасаясь, что предмет, о котором он собирается поведать, может вспорхнуть и улететь.

— Отец написал заметку, насколько мне помнится, о трудных подростках, но на самом деле об Астрид. Для какой-то воскресной рубрики. Астрид была просто убита. Такой стыд — ее словно выставили на всеобщее обозрение. Наверно, после того случая родители и решили отдать ее в заведение. Если… Вы, может быть, когда-нибудь навестите ее там. Ей было бы приятно. После того как Астрид упрятали, отец с матерью уже почти не общались друг с другом, как будто раньше только ради нее и притворялись…