Автобиография Иисуса Христа - Олег Зоберн

Звуки Иерусалима не доносились туда из-за высоких стен, но на территории Храма был слышен рев жертвенных животных в загонах. Они чувствовали, что им конец.

Меня кормили, я выполнял мелкую работу. Иногда хотел поговорить с кем-то из священников, но они отмахивались от меня, как от слепня. Было обидно. А может, они боялись сказать правду и это нежелание сообщить мне правду являлось актом милосердия по отношению ко мне?

Родители нашли меня через три дня.

Поскольку я должен был прийти из Храма в дом Феодосия, они решили, что я потерялся где-то в Иерусалиме, и в поисках сына бродили по узким улицам и площадям, расспрашивая людей, заглядывали в темные подвалы, дворы и лавки торговцев, пока не догадались вернуться на территорию Храма. Впрочем, там, среди тысяч паломников, они тоже обнаружили меня не сразу.

Мать злилась и ругала меня. Когда она была в таком состоянии, рядом с ней кисло молоко и спотыкались лошади. Ее большие выпуклые глаза выражали упрямое непонимание, смешанное с горчайшей обидой на судьбу. Она поблагодарила одного из левитов за то, что они приютили меня. Ей пришлось дать ему три драхмы, и она не раз еще мне это припомнила, потому что мы были бедны.

Затем мы вышли в город, и возле рыночной площади она прилюдно стала кричать, что я позорю весь род. Мимо прошла богатая горожанка, следом за ней раб нес две корзины. Этот раб посмотрел на меня и усмехнулся. Иосиф отчужденно молчал, опираясь на свою палку. Я оскорбленно подумал, что даже дешевый раб стоит тысячу денариев, а мать только что купила меня за три монеты.

Возле Северных ворот она немного успокоилась, но продолжала причитать:

– Что ты делаешь с нами? Ведь мы таскались по всему Иерусалиму, ища тебя. Мы думали, что тебя украли… Увели куда-то обманом… Ты считаешь себя умнее нас? Почему ты не помогаешь отцу и столько времени проводишь с этим проклятым Никандросом? Это он всему виной! Чтоб он подавился своими папирусами! Почему ты слушаешь его больше, чем родителей? Да ты не умнее ящерицы, спящей под колесом телеги!

Мне это было непонятно: мать такое большое значение придавала тому, что сама воспитывалась в Храме несколько лет, а я пробыл там всего три дня, и она так недовольна. Да, она хотела, чтобы я перенял дело отца и стал когда-нибудь уважаемым человеком, как она любила выражаться. Уважаемым мастером, который кормится от рук своих, как предписывает закон пророка Моисея… «Не дать сыну профессию, – повторяла она, – все равно что отказаться от него». Ну и что бы я делал? Мастерил рукояти заступов, топорища и грабли, сколачивал столы, лавки да кресты для бандитов? Нет-нет, если не обманывать себя, надо сказать: наиболее уважаемые люди получают пропитание от чужих трудов. Не зря же я в четыре года умел читать и помнил имена всех наших патриархов.

Два дня на окраине города мы ждали новую группу паломников, чтобы идти с ними в Нацерет – только так, толпой, можно было защититься от разбойников, а их на дорогах было множество: и беглые рабы, и просто опытные душегубы, и странные кровожадные легионеры без начальников, и люди, выдававшие себя за посланников Божиих, но которые при этом горели желанием во что бы то ни стало отобрать твой мешок и пояс с деньгами.

К нам присоединился гладиатор, который выкупил себя и бросил это ремесло, получив большое вознаграждение за поединок. Ни до этого, ни после я не встречал бывших гладиаторов – все они заканчивают жизнь на песчаной арене цирка либо в пьяных ссорах где-нибудь на улице, пропивая заработанные деньги. По его словам, он шел через Нацерет в Кану, чтобы жениться там на сестре гладиатора, убитого им в поединке. Я не поверил в такую любовь. Наверно, выкупив себя, от радости он немного тронулся умом, и врать у него получалось хуже, чем уворачиваться от сети ретиария и добивать поверженного противника ударом меча в горло.

Впрочем, все обрадовались – в толпе паломников, если разбойников тоже будет толпа, гладиатор – нужный человек.

Когда мы вышли из Иерусалима и поднялись на холм, я обернулся и посмотрел на Храм. Его крыша сверкала на солнце, будто щит великого воина в битве с небом.

Во время отдыха мы читали отрывки священной истории народа и хором пели псалмы, слова которых были красивы, как узоры на дорогой шкатулке, но я чувствовал в них сухость и пустоту. Я не восторгался этими историями, обращенными в песни… И не гордился за наш народ, потому что глупо гордиться своим народом, своей одеждой или родословной. Да и гордиться вообще – глупо. И еще мать злилась, потому что замечала это во мне, замечала мое прохладное отношение к Святому Преданию. Она говорила, что я должен любить наш народ и ненавидеть римлян. Но они не сделали мне ничего плохого. А император Октавиан Август наверняка был умным человеком и уж точно интересным собеседником. Но с матерью невозможно было вести дискуссию, она вспыхивала, как хворост, и твердила одно и то же. И еще говорила, что я «дурак со всех сторон» и «врун проклятый».

Еще в детстве я заметил, что могу превращать ложь в действительность. Все дело в том, когда именно солгать. Надо почувствовать этот момент, когда одно слово может заместить другое. Был случай, когда однажды утром я вдруг ни с того ни с сего сказал всем, что у Савватия, нашего соседа в Нацерете, умрет вол, пока не зайдет солнце. Я соврал, но одновременно наполнился уверенностью и восторгом от возможности заглянуть в будущее, пусть и не очень далекое, и вол действительно умер, что больше всех поразило меня самого, а Савватий решил, что я либо отравил вола, либо видел у него признаки болезни.

В дороге я думал о мессии, про которого говорил священник в Храме. О том, что быть настоящим пророком – это почтенно. Пророком, а не одним из тех бесталанных проповедников, которые бродят всюду в поисках людей, готовых поверить чему угодно, лишь бы на миг забыть о том, что их в реальности окружает.

Это интересно и легко – быть пророком. Хотя бы для нескольких людей. Не надо выполнять тяжелую работу ни по камню, ни по дереву… И я решил, что когда-нибудь наполнюсь уверенностью и восторгом и скажу всем, что мессия – это я. Все, что нужно будет, – это говорить с людьми и внушать им надежду. Но я понимал, что для этого надо очень много знать и долго учиться. Впрочем… не дается ли кое-кому знание с момента рождения?

Но Нацерет – настолько захолустное место, что даже пророками там никто не интересуется. Все заняты своими мелкими делами, так или иначе связанными с земледелием. Духовная апатия, бесчувствие. Никто не подаст лепешку нищему, а на мессию не обратят внимания, даже если он сойдет с облака. Не зря существует поговорка: «Может ли быть что доброе из Нацерета?»

Почти все, что я видел тогда, было связано с Нацеретом, окруженным зелеными холмами. С его узкими улицами, на которых ночью какой-нибудь пришлый кочевник легко может всадить припозднившемуся прохожему нож в спину, чтобы отнять деньги. И этому не станет помехой целый римский гарнизон, разместившийся в соседнем квартале. Никто ничего не услышит, а если услышит, сделает вид, что не заметил. А тело – в колодец. Да, как-то раз из колодца рядом с нашим домом достали мертвеца, и вода там была испорчена надолго.