Шхуна, которая не желала плавать - Фарли Моуэт

Ее конструкция и удобства оставляли желать лучшего. Она была гладкопалубной, с тремя узкими люками для приема рыбы и шириной едва достаточной, чтобы один человек стоял там и сбрасывал треску в два смежных трюма, — в них обоих упрямо витали миллионы давно скончавшихся рыбин. В самом носу имелся капитанский салон высотой два фута, шириной в три и длиной тоже в три, в который мог бы втиснуться один очень щуплый человек, если бы согласился принять эмбриональную позу. Имелось еще машинное отделение — темная дыра, где смутно маячил гигантский фаллос одноцилиндрового двухтактного бензомотора, чаще тактично замолкавшего.

Ее оснастка также не была идеальной. Обе мачты были, видимо, изготовлены из пары прогулочных тростей. Штагами им служили телефонные провода и тресковые лёсы. Паруса пестрели заплатами точно разноцветная одежда Иосифа и, казалось, не уступали ей древностью. Бушприт у нее смахивал на ручку швабры и был примотан на место веревками от сетей. У меня не создалось впечатления, что Холлоханы так уж часто выходили на ней в море. Позже выяснилось, что они вообще на ней не плавали и разделяли общее убеждение всех обитателей Грязной Ямы, что любая подобная попытка почти наверное окажется фатальной.

Не была она и чистеньким корабликом. По правде говоря, она смердела. Трюмы у нее не чистились со дня постройки и покрылись липким слоем рыбной слизи, рыбной крови и рыбных отходов толщиной в несколько дюймов. И это не было свидетельством неряшливости, как объяснили мне грязнеямцы, после того как я убил Целую неделю в попытках ее вычистить, а «делалось с толком».

— Суть-то в том, шкипер, — объяснил мне один, — что лоханки-то эти строят из сырого дерева, ну и когда подсыхают, так рассыхаются. А уж там знай, конопать щели. А вот кровью да отходами они, можно сказать, сами конопатятся и уж не протекут.

У меня ни разу не возникло причин усомниться в его словах.

Поскольку сумма, которую потребовали Холлоханы за свой корабль, странно сказать, оказалась доллар в доллар равна той сумме, какая имелась для этой цели у меня, и поскольку это безымянное судно (Холлоханы никак не нарекли шхуну и называли ее просто «она», а иногда — «эта сука») еще не было готово поплыть к Самоа вокруг мыса Горн, мне предстояло принять очень серьезное решение.

Вопрос, собственно, стоял ребром: либо навсегда ее бросить тут, а Джеку Макклелланду убедительно соврать, что меня, например, в Сент-Джонсе ограбили разбойники с большой дороги, либо нахально сделать вид, будто именно так и надо, а затем попытаться сотворить мореходный корабль из трухи. Но, в сущности, я трус, да и Джека мне враньем не провести, а потому я избрал второй вариант. На вопрос, где мне найти кораблестроителя для кое-каких необходимых переделок, Холлоханы рекомендовали мне Енарха Коффина, того самого человека, который построил шхуну четыре года назад. Енос, как его называли все, оказался сухопарой обезвоженной щепкой в человеческом обличии. В молодости он был мастером-корабельщиком, строившим в заливе Форчен суда для ловли рыбы на Большой банке, но когда эти флотилии отошли в область преданий, ему пришлось сколачивать суденышки для местных рыбаков. Были они изящнейшей конструкции, но сочетание бедности его заказчиков и нехватки хорошей древесины со слабеющим зрением и надвигающейся старостью несколько снизили качество его работы. Шхуна Холлоханов была последней, которую он построил, и ей было суждено навсегда остаться последней в его жизни.

Когда я навестил его, вооружившись симпатичной бутылкой, он жил в обширном несуразном доме с семью незамужними дочерьми. Енос оказался добродушным и говорливым. Диалект Южного берега практически невнятен для непривычного уха, а когда его на вас обрушивают с частотой пулеметной очереди, то понять уж и вовсе ничего невозможно. За первые два часа нашего знакомства я не распознал ни единого обращенного ко мне слова. Впрочем, после первого взрыва словоизвержения он поиссяк, снизил темп, и я сумел понять очень даже многое.

По его словам, он был в восторге, что я купил шхуну, но когда услышал, какую сумму я уплатил, то спасся от апоплексического удара только потому, что тут же выпил полбутылки рома, ничем его не разбавляя.

— Черт-те что! — взвизгнул он, когда отдышался. — Я-то построил ее для этих пиратов за пару сотен!

Тут я выхватил у него бутылку и выпил вторую половину рома, тоже ничем его не разбавляя.

Когда мы оба отдышались, я спросил, не возьмется ли он за ее починку, перестройку и вообще доведение ее до ума, и он охотно дал согласие. Мы договорились, что он поставит фальшкиль и внешний балласт; над рыбными люками соорудит каюту; снабдит ее койками, столами, рундуками и прочим необходимым внутренним оборудованием; приведет в порядок мачты, оснастку и выполнит еще сотни мелких, но крайне нужных работ. Енос прикинул, что на все это ему потребуется месяца два.

Я вернулся в Сент-Джонс, а оттуда в Онтарио во вполне сносном настроении. Я не тревожился, будет ли наше суденышко готово к сроку, поскольку мы намеревались отправиться на нем в плавание не раньше середины лета. Иногда я писал Еносу (он не умел ни читать, ни писать), и та или иная из его энергичных дочерей присылала в ответ покрытую каракулями открытку, типичным примером которой может служить вот эта:

«Дорогой Мистер Мот Папаша говорит ваша шхуна хорошо продвигается много рыбы в этом месяце Герт родила Нелли Коффин».

В эти месяцы ожидания мы с Джеком предавались разным грезам и строили разные планы. Мы договорились, что я отправлюсь на Ньюфаундленд раньше его, в конце июня, на джипе, нагруженном всяческим снаряжением, и обеспечу последние штрихи, чтобы шхуна была готова к отплытию, когда в середине июля приедет Джек. Ну а тогда — поглядим. Бермудские острова, Азоры, Рио-де-Жанейро — мир ждал нашего выбора!

Джек Макклелланд был не единственным владельцем суррогатного корабля для поисков лихих приключений, когда жизнь становилась уже вовсе невыносимой. Его моторке, она же торпедный катер, на озере Маскока ничуть не уступал гордый корабль, которым я владел десять долгих лет. Непосвященному взору он мог показаться дряхлым драндулетом из породы джипов, но в мире фантазий это был последний из чайных клиперов, бороздивший моря между Лондоном и Цейлоном.

Для вящей убедительности по сторонам рубки он был снабжен керосиновыми ходовыми огнями — зеленый на правом борту, красный на левом. На баке вместо деревянной фигуры он нес ворот с сорока морскими саженями каната. А нос и корму украшала надпись с его названием, портом приписки и его девизом:

«Страстоцвет» 4-й р-н г. Альбион Умри, но сделай!

Сколько раз я плыл на нем под всеми парусами по боковому шоссе до магистрального № 50, а затем на юг, чтобы поймать пассат, и таким манером до портовых баров Торонто. Однако в настоящем плавании ему побывать не удалось вплоть до этого июньского утра, когда мы с ним взяли курс на Ньюфаундленд.