Шхуна, которая не желала плавать - Фарли Моуэт

На исходе того же вечера мы добрались до северо-восточного кончика Кейп-Бретона, до Норт-Сидни, откуда автомобильный паром бежит через пролив Кабота к Ньюфаундленду — через девяносто миль одних из самых бурных вод в мире.

Тут я вынужден прервать записи в судовом журнале «Страстоцвета» и ввести пару-другую слов о великом острове, которому в грядущие месяцы и годы предстояло стать неотъемлемой частью моей жизни. Я и не попытаюсь описывать его заново, ибо такое описание уже существует, и я не думаю, что сумею его превзойти. И, не краснея, присваиваю его. Взято оно из книги под названием «Эта окруженная морем скала», написанной Джоном Девиссером и Фарли Моуэтом:

«Ньюфаундленд принадлежит морю. Расположенный точно колоссальная гранитная пробка в горловине залива Святого Лаврентия, он повернулся спиной к материку, отгородившись от него скальным бастионом своего грозного западного берега длиной в триста миль. Остальные его берега обращены к открытому морю и до того изрезаны и изогнуты бухтами, заливами, проходами и фиордами, что подставляют Атлантике более пяти тысяч миль береговой линии. Повсюду подводные рифы и скалы (называемые с жуткой конкретностью «потопителями») только и ждут случая пропороть днище беспечного судна. И все-таки берега эти — истинный мир мореходов, ибо предлагают им безопасных гаваней без числа.

Еще совсем недавно значение имели только берега острова. Холмистые плато его внутренних областей, покрытые темными борами на севере, но совершенно лысые на юге, оставались неведомыми землями. Ньюфаундленд был тогда, да и остается теперь, истинно морской землей, возможно родственной той другой морской земле, которая звалась Атлантидой; однако Ньюфаундленд не был поглощен зеленой бездной, но каким-то образом был занесен ветрами к нашим берегам, где и остался невольным изгнанником, вечно устремленным назад, на восток. И это не просто фантазия. Ведь Ньюфаундленд — это самый восточный край Северной Америки, настолько далеко вдающийся в Атлантику, что его столица Сент-Джонс лежит в шестистах милях к востоку от Галифакса и почти в тысяче двухстах милях восточнее Нью-Йорка».

Возможно, проза Моуэта несколько высокопарна, но суть описания верна.

Плавание через пролив Кабота было первой встречей «Страстоцвета» с соленой водой. Незадолго до полуночи я загнал его на борт громоздкого плоскобокого чудища, лишенного даже намека на мореходные качества, наименованного «Уильям Карсон» и построенного канадским правительством, чтобы оно плавало взад-вперед по проливу, связывая Ньюфаундленд с остальной страной. Эта штука (нет, судном ее назвать никак нельзя) примерно столь же благодушна, как старая коза с воспалившимся выменем, и почти столь же красива. В своем вспученном брюхе она способна перевозить несколько сот легковых машин и грузовиков и в этот вечер была полна под завязку. Каждая машина была надежно принайтовлена к швартовым рымам, приваренным к палубе; впрочем, «надежно» тут, пожалуй, не то слово.

Отплыли мы в полночь. К двум часам ночи «Карсон» переваливался на валах, накатывающихся с траверза, и вздымал высокие бока под ударами северо-западного ураганного ветра, задувавшего со скоростью пятьдесят миль в час. Его человеческий груз цеплялся за все, что можно, или перекатывался на койках, подтягивая стонами пронзительным завываниям ветра. Внизу, в трюме для машин, весь ад сорвался с цепи.

Так называемый моряк, закрепивший «Страстоцвет», видимо, только-только покинул родительскую ферму в Саскачеване. Иначе он сообразил бы, что четырех отрезков четвертьдюймового троса, может, и достаточно, чтобы удерживать на месте невесомую скорлупку стандартной североамериканской легковушки, но для двухтонного джипа, нагруженного тремя тоннами всяческих металлических изделий, они окажутся не крепче тонкого шпагата.

«Страстоцвет» сорвался с якоря. Вначале среди тесно поставленных машин ему не было где толком развернуться. Но за полчаса он сумел расчистить себе местечко. Всякий раз, когда «Карсон» ухал тяжелым рылом в ложбину между волнами, мой «Страстоцветик» кидался вперед и утыкался в корму «понтиака», принадлежавшего капитану ВВС Соединенных Штатов, пребывавшему в Стивенвилле на Ньюфаундленде. Всякий раз, когда «Карсон» задирал нос или тяжело присаживался на жирную задницу, «Страстоцвет» атаковал кормой и таранил буксировочным крюком радиатор «кадиллака» одного из капитанов промышленности, которые по приглашению премьер-министра Джои Смолвуда начинали превращать Ньюфаундленд в свои поля счастливой охоты.

Несколько укоротив эти две машины, «Страстоцвет» обрел достаточно простора, чтобы порвать их узы, и тогда они уже втроем принялись дружно бросаться в атаку то вперед, то назад. Последовавшая цепная реакция учинила на нижней автомобильной палубе разгром, которого мир, пожалуй, не видывал с тех пор, как Клавдий Тиберий выгнал на арену Колизея триста африканских слонов при помощи сорока нубийских львов.

Процесс разгрузки по прибытии в порт назначения Порт-о-Баск был весьма оживленным и интересным. Высказывания владельцев, когда они спускались на пристань востребовать свои искалеченные машины и организовать буксировку, были сочными и глубоко искренними.

«Страстоцвет», хотя и выглядел так, словно несколько месяцев нес ледокольную службу, съехал с парома своим ходом. Видимо, никаких серьезных внутренних повреждений он не получил. И, как благоговейно заметил Уилбер, был «ну прямо в ажуре!».

Плавание в пятьсот пятьдесят миль поперек Ньюфаундленда свелось к долгим упражнениям в мазохизме. В те дни Трансканадское шоссе было еще голубой мечтой, лелеемой в основном политиками в Оттаве и в Сент-Джонсе. Реальность же оказалась настолько жуткой, что справляться с ней было под силу только джипу или танку, ну и, может быть, верблюду. Лишь у немногих путешественников хватало дерзости проверить это на опыте. Большинство предпочитало грузить свои машины на товарные платформы в Порт-о-Баске и отправлять в Сент-Джонс по железной дороге. Я бы, наверное, поступил так же, если бы Уилбер не заверил меня, что он ездил по этой дороге тысячи раз и все было тип-топ.

И он не соврал. Тип-топ, возможно, и было, а вот дороги не имелось. Нам понадобилось пять суток, чтобы добраться до Сент-Джонса, и к тому времени «Страстоцвет» находился при последнем издыхании. Полетело семь покрышек; он лишился последних двух рессор (амортизаторы дали дуба уже много лет назад), а также глушителя и уверенности в себе. Он прибыл в Сент-Джонс совсем одряхлевшим больным кораблем, но, черт побери, он прибыл туда под собственными парусами!

Уилбер расстался со мной в Сент-Джонсе. Я спросил его, где он желает сойти на берег, и по его указаниям нашел на окраине конгломерат серых корпусов. Выглядели они неописуемо мрачно и отталкивающе.

— Ты уверен, — спросил я, — что тебе сюда?

— Да, сынок, — радостно ответил Уилбер. — Это психушка, значит, мне сюда.

Так и оказалось. Уилбера встретили у дверей с такой же радостью, с какой он вошел в них. Кто-то из встречавших, стажер, если не ошибаюсь, все мне объяснил. Он сказал, что Уилбер был пациентом сент-джонской психиатрической больницы уже почти двадцать лет. Он никогда никому лишних хлопот не доставлял, но время от времени сбегал и отправлялся «поплавать». В своем воображении он тоже был моряком, избороздившим семь морей, но через два месяца начинал скучать и возвращался домой.