А Роза упала... Дом, в котором живет месть - Наташа Апрелева

Помимо пока не представленного обществу Маргошиного жениха, мужчин в Семье не было. Розку навещал иногда менеджер среднего звена с веселой фамилией Петрашкин, но сугубо иногда и сугубо факультативно. Юля видела его пару раз, осталась удивлена общей Петрашкинской невзрачностью и немалым животом, привольно колышущимся над брючным ремнем. Уже дошедши до порога, Петрашкин вернулся и выел из конфетной коробки сразу три мармеладины в шоколаде, но Розка веско сказала, плотно закрывая за ним дверь: «Рекомендую — ебет, как города берет». Юля прониклась к Петрашкину некоторым уважением, чего уж там.

Лильку не навещал никто. Отцом ее ребенка-Камиллы неожиданно для себя стал матрос-новобранец, случайный Лилькин попутчик по дороге в Красноярск, то есть под Красноярск — очередное фольклорное путешествие. Как получилось с матросом, Лилька объяснить не могла никогда, его было очень жалко, такой молоденький, а на флоте тогда служили три бесконечных года. Разумеется, о наличии у себя дочери он никогда не узнал. Коллеги по русской пословице девятнадцатого века были либо дамы, либо не по этому делу, а иных мест обитания мужчин Лилька не посещала. Грубая Розка информировала всех желающих, что сестрою, известным ученым, кандидатом наук, поставлен научный эксперимент по саморазведению мужчин в отдельно взятом Доме.

Нежная Лиля не комментирует сестрины глупые высказывания. Лиля любит ходить на рынок, не в переполненный вороватыми подростками, неспелыми авокадо и кока-колой супермаркет, а именно на рынок, ходить по узким говорливым рядам, разглядывая и оценивая те или иные куски говядины, свинины, баранины, влажно мерцающие какими-то такими оттенками красного, названия которым Лиля даже не знает. Ей нравится, что она вольна выбрать любой кусок молодого мяса, на свой взыскательный вкус, и что он будет ее, совсем ее, навсегда ее. Она боится, она не скажет себе, но она хочет, очень хочет, чтобы ее снова выбрали так — куском мяса, влажно мерцающего необозначенными оттенками красного.

Про мужа Розалии Антоновны, отца всех дочерей — много лет не разрешается ни говорить, ни думать. Розалия Антоновна умеет запрещать. В великолепно организованном молчании распальцованной азбукой глухонемых читается семейная тайна, пока неведомая.

На веранду взошел и стремительно скрылся в доме нарядно темноволосый мужчина в темно-сером костюме, блеснули неожиданные для утра запонки, щелкнули каблуками отлично вычищенные черные ботинки. Рядом с серыми кальсонами и ночнушкой в крохотные алые колокольцы он был неуместен, как эфиоп в православном церковном хоре, как ноутбук Макинтош в офисе Билла Гейтса, как учение Менделя в слегка ущербных Сталинских руках.

— Ого, — подавившись кофием, неинтеллигентно удивилась Юля, — а этот, этот что? То есть кто?

— Камилкин репетитор, — охотно пояснила Розка, — по математике. Камилка-то у нас сессию в лицее не сдала, вот и завели педагогов целый дом. Хороводы водят. Плюнуть некуда… Еще эта, англичанка… Как ее?

— Ирина, — спокойно напомнила от двери невысокая женщина, светлые волосы высоко увязаны «конским хвостом», прямые брови и чуть широковатые скулы.

— Извините, — не смутилась Розка.

— Здравствуйте, — наклонила гладко причесанную голову «англичанка», шагнула вперед, длинная полупрозрачная юбка послушным синим облаком полетела за ней.

— Вот, — резюмировала Розка, разламывая пористую плитку шоколада, — педагогов в Доме больше, чем людей.

— Перестань, — угрожающе вскинулась Лилька, — ты не представляешь, какие сейчас нагрузки! Нагрузки! Вот подожди, твоя начнет что-нибудь посерьезнее палочек изучать. Подожди.

— Она пока и палочек не изучает, — доброжелательно поправила Розка, — она только насчет Деда Мороза интересуется…

— Причем здесь Дед Мороз? — не поняла Лилька. — Где Дед Мороз?

— Есть разные мнения на этот счет, — пояснила Юля, примериваясь перевернуть кофейную чашку на блюдце, чтобы погадать на кофейной гуще, — кто говорит, что в Лапландии. А иные утверждают, что в Великом Устюге. Да врут ведь, гады… вот в чем дело…

— Господи, кто врет-то? — Лилька закатила глаза, изображая, как ей мучительно больно общаться с умалишенными.

Юля захихикала.

— Так, погоди, — решительным жестом оборвала ее грубая Розка, — не надо сейчас правду про Деда Мороза… Видишь, Лиля не готова еще к этому.

На веранду с топотом вбежало кудрявое и лопоухое существо. Существо прыгало на одной ножке и издавало различные звуки. Среди них преобладали гласные «о» и «а».

— Привет, Флорочка, — поздоровалась Юля с Розкиной дочерью.

Флора показала ярко-малиновый язык и упрыгала обратно, залив в себя стакан воды из кувшина. Через минуту ее можно было увидеть на дереве. Она плела на ветвях цветущей липы большое гнездо.

— Дай-ка посмотрю, что тут у тебя вылилось, — Розка отобрала Юлину чашку с показательными потеками кофейной гущи, — угу… угу…

— Ну что там, что? — проявляла нетерпение Юля. Появление красавца в запонках взволновало ее.

— Фигня какая-то, — небрежно бросила грубая Розка, пристально рассматривая чашкину внутренность, — какой-то матросский танец. Вот, смотри, как будто бы какие-то кретины пляшут здесь яблочко — ну как умеют… И эти пляшут, вот тут, видишь? Только вприсядку. Бескозырки. Ленточки. Все такое.

— Яблочко еще, — расстроилась Юля.

— И при чем здесь матросы, — вяло отреагировала Лилька, — вечно у тебя матросы…

— Это у тебя вечно матросы, — справедливо заметила Розка, лихорадочно допивая кофе, чтобы быстренько погадать и себе.

Приветствую тебя, человек, неплохо читающий по-русски, вот мы и встретились снова[4], как Малыш с немного вероломным Карлсоном, как три мушкетера двадцать лет спустя, и десять лет спустя, и еще виконт де Бражелон. Спасибо, что ты опять со мной, это приятно.

* * *

— Расскажи, расскажи мне!

— Что, душа моя?

— Про себя.

— Родился в одна тысяча пятьсот тринадцатом году от Рождества Христова в провинции Гасконь, получив при крещении гордое имя Людовик. Последующая счастливая цепь реинкарнаций…

— Так, ну хватит, хватит! Король-Солнце! Реинкарнированный! Я хочу про женщин.

— Про женщин, ага.

— Да, про женщин.

— А что про женщин?

— Ну… у тебя же их было много?

— Кого?

— Женщин, блин!

— Ах, женщин. Вот мы, оказывается, об чем думаем.

— О-о-о-о-о.

— Не о-о-о-о-о-о, милая, не о-о-о-о-о. «Об чем может думать такой папаша? Об выпить рюмку водки, об дать кому-нибудь по морде…»[5]