Синдром Петрушки - Дина Рубина

– Но ты правда распорядился? – беспокойно спросилтот, оглядываясь через плечо.

Доктор Горелик обошел стол, сел в свое кресло. С минутумолча без улыбки смотрел на друга.

– Петруша… – наконец проговорил он мягко (и в этотмомент ужасно напомнил даже не отца своего, на которого был чрезвычайно похож,а бабушку Веру Леопольдовну, великого гинеколога, легенду роддома на улицеЩорса в городе Львове. Та тоже основательно усаживалась, когда приступала к«толковой беседе» с внуком. В этом что-то от ее профессии было: словно вотсейчас, с минуты на минуту покажется головка ребенка, и только от врачазависит, каким образом та появится на свет божий – естественным путем илищипцами придется тащить). – Ну что ты, что? В первый раз, что ли? Все жидет хорошо, она так уверенно выходит из обострения…

– Знаю! – перебил тот и передернул плечами. –Уже получил от нее три письма, все – проклинающие.

– Ну, видишь. Еще каких-нибудь три, ну, четыре недели…Понимаю, ты до ручки дошел, но сам вспомни: последняя ее ремиссия длилась годадва, верно? Срок приличный…

– Слушай, – нетерпеливо произнес тот, хмурясь иявно перемогаясь, как в болезни. – Пусть уже ее приведут, а? У нас днемрейс в Эйлат, я снял на две ночи номер в «Голден-бич».

– Ишь ты! – одобрение бровями, чуть озадаченное: –«Голден бич». Ни больше ни меньше!

– Там сезонные скидки…

– Ну, а дальше что? Прага?

– Нет, Самара… – И заторопился: – Понимаешь, теткау нас померла. Единственная ее родственница, сестра матери. Бездетная… То естьбыла дочь, но на мотоцикле разбилась, вместе с кавалером, давно уже… Теперь вотВися померла. Там квартира, вот что. Ее же можно продать?

– Наверное, – Борис пожал плечами. – Я ужесовсем не понимаю, что там у них можно, чего нельзя.

– Это бы нас здорово поддержало.

Доктор потянулся к телефону, снял трубку и что-то в неепроговорил…

– Пересядь вон туда, в угол, – распорядилсяон, – не сразу увидит… – И вздохнул: – Каждый раз это наблюдать,можно самому рехнуться.

Второе кресло стояло в углу под вешалкой, и, распахнувшись,дверь становилась ширмой для того, кто в кресле сидел. А если еще укрытьсягигантским уютным плащом доктора Горелика, закутаться в него, закуклиться…забыть вдруг и навсегда – зачем приехал: ее забыть. Вот радость-то, вотсвобода… Черта с два! Все последние мучительные недели он мечтал об этих вотминутах: как ее приведут и, еще не замеченный, он увидит трогательную и будтонеуверенную фигурку в двух шагах от себя.

Из-за этой субтильности никто никогда не давал ей ее возраста.

Шаги в коридоре… На слух-то идет кто-то один, и грузный, ноего это с толку не собьет: она с детства ступала бесшумно – такими воробьинымишажками шествуют по сцене марионетки.

И разом дверь отпахнулась, и под гортанный приветственныйрокот заглянувшей и тут же восвояси потопавшей по коридору медсестры вконтражуре окна вспыхнул горячей медью куст воздушных волос: неопалимая купинамоя… С рюкзаком на плече, в джинсах и тонком бежевом свитерке – в том, в чем онпривез ее сюда в августе, – она стояла к нему спиной: ювелирная работанебесного механика, вся, от затылка до кроссовок, свершенная единым движениемгениальной руки.

Как всегда после долгой разлуки, он был потрясен удивительномалым – метр сорок восемь – ростом: как ты хрупка, моя любовь… И тут как тут –услужливым детским кошмаром, из-под шершавой ладони Глупой Баси, котораяпыталась закрыть ему глаза, заслонить мальчика от картины смерти, –взметнулась в памяти синяя простыня над телом, ничком лежащим на «брукивке»мостовой. И две живые, длинные пурпурные пряди, словно отбившись от медногостада волос, весело струились в весеннем ручейке вдоль тротуара…

– Ну, привет, Лиза! – воскликнул доктор Горелик сненатуральным энтузиазмом. – Я смотрю, ты молодцом, м-м-м? Премного тобойдоволен…

Как ты хрупка, моя любовь… Скинь же рюкзак, он оттянулплечико.

Она скинула рюкзак на пол, подалась к столу и, опершись онего обеими ладонями, оживленно заговорила:

– Да, Боря, знаешь, я совершенно уже здорова. И даютебе слово, что… видишь ли, я чувствую, я просто уверена, что смогу жить одна…Ты ведь сам говорил, что у меня абсолютно самостоятельное мышление…

– Лиза… – бормотнул доктор, вдруг заинтересованноподавшись к экрану компьютера, вздыхая и поводя своими, отдельно и широкоживущими на лице бровями (никогда не умел притворяться, как не умел в школесписывать на контрольных). – Лиза ты моя, Лизонька…

– И ты был прав! – с каким-то веселым напоромпродолжала она, поминутно касаясь беспокойными пальцами предметов наполированной столешнице – бронзовой плошки со скрепками, степлера, сувенирногоплясуна-хасида с приподнятой коленкой, – то выстраивая их в ровную линию,то движением указательного пальца опять расталкивая порознь. – Прав был,что начинать надо с места в карьер, все отрезав! Я все отсекла в своей жизни,Боря, не оглядываясь назад, ничего не боясь. Я теперь внутренне свободна,полностью от него свободна! Я уже не марионетка, которую можно…

И тут, перехватив беспомощный взгляд Бориса, направленныйповерх ее головы в дальний угол комнаты, мгновенно обернулась.

Засим последовала бурная, рывками произведенная мизансцена:двое мужчин, как по команде, вскочили, и только сачков не хватало в их руках,чтобы прихлопнуть заметавшуюся пунктиром бабочку. Впрочем, все продолжалось неболее пяти секунд.

Она молча опустилась на стул, закрыла лицо ладонями и такзастыла.

– Лиза… – Доктор Горелик, пунцовый, несчастный,обошел стол и осторожно тронул ее сведенные судорогой, детские по видуплечи. – Ты же умница и все сама понимаешь… Ну-ну, Лиза, пожалуйста, нестынь так ужасно! Ты сама знаешь, что необходим период э-м-м… адаптации. Естьже и бытовые обстоятельства, Лиза! С ними надо считаться. Человек не может житьвне социума, в воздухе, нигде… Ты уже выздоровела, это правда, и… все хорошо, ивсе, поверь мне, будет просто отлично… Но пока, сама понимаешь… ты же умница…Петя только временно – вдумайся, – времен-но… н у, просто в качествеэ-м-м… дружеского плеча…

Тот, в качестве дружеского плеча, с помертвевшим костистымлицом, с пульсирующей ямой под ребрами, пустыми глазами глядел в окно, где подуправлением дары приносящей руки черного волхва-охранника медленно пятилась всторону решетка автоматических ворот, пропуская на территорию больницымашину-амбуланс…

Он знал, что эти первые минуты будут именно такими: ееоголенная беспомощная ненависть; его, как ни крути, оголенное беспомощноенасилие. Всегда готовился к этим проклятым минутам – и никогда не бывал к нимготов.

* * *

Всю дорогу до Эйлата он внешне оставался невозмутим,меланхолично посвистывал, иногда обращался к ней с каким-нибудь незначимымвопросом: