Синдром Петрушки - Дина Рубина

Вальяжными шажками прошелся туда-сюда контрабас, будто некийтолстяк, смешно приседая, непременно хотел кого-то рассмешить. Емускороговоркой уличной шпаны монотонно поддакивало банджо, а толстяк всепыжился, отдувался и пытался острить, откалывая кренделя потешными синкопами;банджо смешливо прыскало густыми пучками аккордов, и, вперебивку с истомнофлиртующей гитарой и голосисто взмывающей скрипкой, все сливалось впростодушный старый фокстротик и уносилось в море, к невидимым отсюда яхтам…

Он лежал, заложив за голову руки, прислушиваясь к миру забалконом, к неслышному утробному шороху залива, понемногу внутренне стихая,хотя и продолжая длить в себе настороженное, тревожно-мучительное счастье…Лежал, поблескивая в лунной полутьме литыми мускулами, – привычноотдельный, как вышелушенный плод каштана, – и не двинулся, когда оназашевелилась, высвобождаясь из халата – во сне? нет, он ни минуты не сомневался,что она бодрствует, – и юркнула под одеяло, перекатилась там, обдав егонакопленным теплом, оказавшись вдруг совсем рядом (лежать, пес!), – хотяпо просторам этой величественной кровати можно было кататься на велосипеде…

Все его мышцы, все мысли и несчастные нервы натянулись дотого предела, когда впору надсадным блаженным воплем выдавить из себя фонтаннакопленной боли… И в эту как раз минуту он почувствовал ее горячую ладонь насвоем напряженном бедре. Эта ладонь, словно бы удивляясь странной находке,решила основательней прощупать границы предмета…

«Соскучилась, подумал он, соскучилась, но ты не шевелись, нешевелись… не ше…» – и не вынес пытки, подался к ней всем телом, робко встретилее руку, переплел пальцы…

В следующий миг хлесткая оплеуха, довольно грандиозная длястоль маленькой руки, сотрясла его звонкую голову.

– Не сметь!!! – крикнула она. – Белоглазаясволочь!!! – и зарыдала так отчаянно и страшно, что если б соседи некоротали этот час в кабачках и барах набережной, кто-то из них обязательнопозвонил бы в полицию. И, между прочим, такое уже бывало…

Он вскочил и первым делом затворил балконную дверь;и пока она исходила безутешными горестными рыданиями, молча метался пономеру, пережидая этот непременный этап возвращения, который вообще-то ожидалне сегодня, но, видно, уж она так соскучилась, так соскучилась, моя бедная! Даи слишком многое сегодня на нее навалилось, слишком быстрая смена декораций –из больничной палаты в эти дворцовые покои… Может, это его очередная ошибка,может, стоило снять скромную комнату в недорогом пансионе? И почему он, идиотсобачий, никогда не чувствует ее настроения?!

Когда наконец она стихла, забившись под одеяло, онподкрался, присел рядом с ней на кровать и долго так сидел, задумчиво сутулясь,зажав ладони между колен, все еще не решаясь прилечь по другую сторону отсбитого хребтом одеяла…

Внизу по-прежнему наяривал квартет; ребята честно отбывалисвою халтуру до глубокой ночи. Играли хорошо, со вкусом и некоторым даже изыскомсоставив программу из джазовой музыки тридцатых-сороковых, и звучала, все-такизвучала в этих мелодиях теплая, наивная и грустная надежда: еще немного, ещечуток перетерпеть, и все наладится! Завтра все будет иначе… Солнце, ветерок,море-лодочки… купальник купим… какое-нибудь колечко, что там еще?

Вдруг – после долгой паузы, когда он решил, что музыкантыуже получили расчет на сегодня и, присев к крайнему столику, накладывают втарелки салаты, – вспыхнул, улыбнулся и поплыл родной мотивчик «Минорногосвинга» Джанго Рейнхардта, вбитый, вбуравленный в каждую клеточку его тела… Ещебы: он сотни раз протанцевал под него свой номер с Эллис… Да-да: эти несколькоритмичных и задорных тактов вступления, в продолжение которых – во фраке, вбальных лаковых туфлях – он успевал выскользнуть на сцену и подхватить ее,одиноко сидящую в кресле.

И тогда начиналось: под марципановые ужимки скрипочки исуховатые удары банджо вступает основная мелодия: тара-рара-рура-рира-а-а… и –умп-умп-умп-умп! – отдувается контрабас, и до самой перебивки, до терпкогоскрипичного взмыва: джу-диду-джи-джа-джу-джи-джа-а-а-а! – Эллис двигаетсявот тут, под его правой рукою, багряный сноп ее кудрей щекочет его щеку…оп! – перехват – четыре шага влево – перехват и – оп! – сноваперехват – четыре вправо, и пошли-пошли-пошли, моя крошка, синхронно: нога кноге, вправо-влево, вправо-влево, резко всем корпусом – резче, резче! Оп!Тара-рара-рури-рира-а-а… А теперь ты как томный шелковый лоскут на моей руке:плыви под меланхоличный проигрыш гитары и скрипки, плыви, плыви… толькоогненные кудри, свесившись с локтя, колышутся и вьются, и змеятся, как потечению ручья…

Он не обратил внимания, как сам уже взмыл с постели, иплывет, и колышется в полнотелом сумраке ночи – правая рука, обнимая тонкую спинуневидимой партнерши, согнута в локте, левая умоляюще протянута – и плывет, иплывет сквозь насмешливо-чувственный лабиринт «Минорного свинга»…

Он протанцовывал сложный контрапункт мельчайших движений;искусные его пальцы наизусть перебирали все рычажки и кнопки, при помощикоторых извлекались томные жесты отсутствующей сейчас малютки Эллис, – таквызывают духов из царства тьмы. Его позвоночник, шея, чуткие плечи, кисти рук иступни ног знали назубок каждый сантиметр ритмического рисунка этого сложного иупоительного танца, которому аплодировала публика во многих залах мира; онкружился и перехватывал, и, выпятив подбородок, бросал на левый локотьневесомую хрупкую тень, то устремляясь вперед, то останавливаясь как вкопанный,то хищно склоняясь над ней, то прижимая ее к груди… И все это совершалабсолютно автоматически, как если б, задумавшись, шел по знакомой улице, неотдавая отчета в направлении и цели пути, не слыша даже собственных шагов. Еслибы движения его оставляли в воздухе след, то перед зрителем постепенно выткалсябы сложнейший узор: изысканное, сокрытое плетение кружев, тайнопись ковра…

За перилами балкона, высоко над струящими свои лохмотьяпальмами, крепко была ввинчена в звездное небо отлично сработанная, хотя ипреувеличенных размеров медная луна, надраенная до наглого блеска (осветителиперестарались). Она заполонила не только весь залив, со всеми его берегами,корабликами и лодками у причалов; она вторглась настырным парафиновым свечениемв комнату, выдав каждому предмету по цельному куску черной тени, оставляя настенах размашистые росчерки, замысловатые вензеля и заковыристые монограммы,без конца запуская и запуская по занавесям кружевную карусель теней…

И если б хоть кто-нибудь мог стать свидетелем этой страннойкартины: миниатюрная женщина в глубоком забытьи и мужчина с лунным лицом, сдействительно очень светлыми даже в полумраке глазами, что сновал вокруг нее встремительном, изломанном распутном танце, горячей ладонью оглаживая пустоту,привлекая эту пустоту к себе на грудь и застывая в мгновенной судорогестрасти, – такой свидетель вполне мог принять эту сцену за натужнуюнаходку модного режиссера.

Настоящего удивления (даже, пожалуй, восхищения) заслуживалотолько одно: остроносый и несуразный, сутулый человек в смешных семейных трусахи дешевой майке в танце был так завораживающе пластичен, так иронически печалени так влюблен в драгоценную пустоту под правым локтем…