Тени прошлого - Джулиан Феллоуз

В качестве декорации для своей роскошной жизни он избрал не дворец обедневшего аристократа, а солидный особняк в стиле «Движения искусств и ремесел»[4], несколько хаотичный, словно из диснеевского мультфильма. Такие дома плохо вязались с образом старой доброй Англии еще на исходе позапрошлого века, когда Лаченс их строил. Дом стоял в парке с террасами, аккуратно подстриженном, с пересекающими его крест-накрест ухоженными дорожками, но никаких других земель вокруг не было. Видимо, Дэмиан решил не играть в мелкого землевладельца. Здание не походило на усадьбу, уютно расположившуюся среди просторных полей. Это был просто дом, где обосновался успех.

Хотя жилище не было традиционно аристократическим, все же оно оставляло ощущение 1930-х годов, словно его построили на барыши спекулянта времен Первой мировой войны. Присутствие шофера придавало происходящему атмосферу романов Агаты Кристи, ее подкреплял кланяющийся у дверей дворецкий и даже горничная в черном платье и фартуке с оборками, которую я мимоходом заметил, пока шел к лестнице из серого дуба. Хотя горничная была для Агаты Кристи, пожалуй, чересчур фривольна, словно я вдруг переместился в сцену из мюзикла Гершвина. Ощущение причудливой нереальности только укрепилось, когда меня, прежде чем дать поздороваться с хозяином, провели в мою комнату. Такой распорядок всегда вызывает чувство легкого детективного холодка тревоги. Образ одетого в темное слуги, который маячит в дверном проеме, бормоча: «Пожалуйста, спускайтесь в гостиную, когда будете готовы, сэр», больше сочетается с оглашением завещания, чем со светским визитом. Но комната оказалась довольно милой. Стены обиты голубым дамаском, из него же – полог над высокой кроватью. Мебель английская, солидная и надежная, а несколько висевших в проеме между окнами рисунков по стеклу в псевдокитайском стиле были просто очаровательны, хотя во всем этом чувствовался скорее привкус загородного отеля, чем настоящего сельского дома. Впечатлению способствовала и грандиозная ванная комната, с огромной ванной, душевой кабиной, блестящими кранами на длинных трубах, поднимающихся прямо из пола, и новехонькими полотенцами, огромными и пушистыми. В частных домах Центральной Англии подобное увидишь редко. Я привел себя в порядок и спустился. Гостиная, вполне ожидаемо, оказалась громадной, как пещера, со сводчатым потолком и пружинистыми коврами, которые тоже постелили совсем недавно. Это были не ворсистые паласы состоятельного владельца клуба и не примятый от старости антиквариат аристократических домов, а гладкие ковры, упругие и абсолютно новые. Вся обстановка комнаты была приобретена в наше время и даже, видимо, одним покупателем. Никакой мешанины вкусов, которую нередко являют собой загородные виллы, где в одну комнату свезено содержимое десятка домов – плоды двух-трехвековой работы нескольких десятков коллекционеров-дилетантов. Но выглядела комната неплохо. Просто отлично. Мебель по большей части относилась к началу XVIII века, картины чуть более поздние, все превосходное, сверкающее чистотой и в отличном состоянии. Первый раз я отметил это в своей спальне, и теперь мне подумалось, что Дэмиан мог нанять специального закупщика, в задачу которого входило обустроить его жизнь. Хотя никаких видимых следов присутствия такого человека в доме не было. Здесь вообще не ощущалось присутствия людей. Я побродил по комнате, разглядывая картины, не зная, сесть мне или остаться стоять. Как ни странно, несмотря на все свое великолепие, она казалась нежилой, горящий в камине уголь не разгонял стылого воздуха, словно комнату содержали в порядке, но давно ею не пользовались. И еще я не увидел цветов – их отсутствие всегда казалось мне верным признаком отсутствия жизни. Здесь не было ничего живого, отчего безукоризненная чистота приобретала какую-то затхлость, безжизненную стерильность. Я не мог представить, чтобы в создании этой комнаты участвовала женщина или, того пуще, ребенок.

В дверях послышалось шевеление.

– Мой дорогой друг, – произнес голос все с той же хорошо помнившейся мне легкой заминкой, словно говорящий борется с заиканием. – Надеюсь, я не заставил тебя ждать.

В «Гордости и предубеждении» есть такой эпизод, когда Элизабет Беннет замечает свою сестру, которая возвращается с подлым Уикхэмом, спасенная от бесчестья усилиями мистера Дарси. «Лидия по-прежнему оставалась Лидией»[5], – замечает Элизабет. Так и Дэмиан по-прежнему оставался Дэмианом. Несмотря на то что обаятельный широкоплечий юноша с кудрявыми волосами и непринужденной улыбкой исчез и его место занял ссутулившийся человек, больше всего вызывающий в памяти доктора Манетта[6], я видел скрытое за характерной запинающейся речью глубокое и отточенное чувство превосходства и сразу узнал знакомое покровительственное высокомерие, с которым он протянул мне костлявую руку.

– Как приятно тебя видеть, – улыбнулся я.

– Правда?

Мы вглядывались друг в друга, дивясь изменениям – или отсутствию изменений, – которые находили.

Присмотревшись внимательнее, я увидел, что когда Дэмиан писал в письме об исполнении «последней воли умирающего», то говорил истинную правду. Он не просто преждевременно постарел, но был болен, очень болен, возможно, уже прошел точку невозврата.

– По крайней мере, интересно. Можно так сказать.

– Да, так можно сказать. – Он кивнул дворецкому, ожидавшему у дверей. – Скажите, а нельзя ли нам немножко того шампанского?

Меня не удивило, что даже сорок лет спустя он по-прежнему любил облекать свои приказания в неуверенные вопросы. Эта фигура речи звучала в моем присутствии столько раз, что меня можно считать старейшим ее слушателем. Мне кажется, что Дэмиан, как и многие другие люди, практикующие такие фразы, считают, что они придают их словам оттенок милой робости, неловкого, но благородного желания не совершить ошибки, – чувство, которое, как мне доподлинно известно, Дэмиан не испытывал года с 1967-го, да и тогда тоже вряд ли о нем задумывался. Человек, к которому он обратился, не счел, что от него требуется ответ, как это наверняка и задумывалось. Он просто пошел за вином.

Чопорно-молчаливый обед проходил в обеденном зале, неудачно сочетавшем в себе стиль Уильяма Морриса[7] и Артура Либерти[8] с эстетикой голливудских холмов. Высокие венецианские окна, тяжелый резной камин и неизменный пружинистый ковер складывались в нечто унылое и невыразительное, словно стол и стулья по непонятной причине поставили в пустом, но дорогом офисе адвоката. Еда тем не менее оказалась отменной, хотя Дэмиан к ней почти не притрагивался, но нас обоих порадовало выбранное им «Шато Марго». Безмолвный дворецкий – как я теперь узнал, его звали Бассетт – не оставлял нас ни на минуту, поэтому беседа, протекавшая в его присутствии, то и дело прерывалась. Помню, как одна моя тетушка вспоминала, что в предвоенные дни ее поражали застольные разговоры, которые ничуть не сдерживало присутствие слуг. Политические секреты, семейные сплетни, неосмотрительные замечания личного характера – все это щедро изливалось перед находившимися тут же лакеями и, верно, оживило немало вечеров в местном пабе и хорошо хоть не издано в мемуарах, как было бы в наши отличающиеся жадностью и распущенностью времена. Но мы уже потеряли непоколебимую уверенность предыдущего поколения в правильности своего образа жизни. Нравится нам это или нет – лично мне чрезвычайно нравится, – но время заставило нас отдавать себе отчет, что те, кто нам прислуживает, тоже живые люди. Для всех, кто родился после 1940-х годов, стены имеют уши.