Королевство на грани нервного срыва - Надежда Первухина

— А я хочу, — тон Оливии стал совсем уж беспардонным.

— Исцелитель нам помоги, — вздохнула я, дернула за сонетку и сказала явившейся служанке:

— Пусть сюда приведут гусляра, ну, того самого…

— О-о-ой, — обесцветилась от ужаса служанка.

— Передай это Теобальду и Марселино, они крепкие мужики, пусть его приведут и стоят на страже. И вооружатся боевыми мечами. Двуручными!

— Да, герцогиня.

Служанка исчезла. На лице Оливии заиграла мстительная ухмылка, которую заметил даже художник:

— О прекрасная донья, умоляю вас, перестаньте улыбаться! Я как раз работаю над контуром губ, а от такой улыбки я вспоминаю, что у меня четыре непогашенных кредита!

— Оливия! — рявкнула я. — Прекрати, ты герцогиня в конце концов! Маэстро, можете не волноваться — я погашу ваши кредиты, как только вы завершите работу над портретом моей неуемной падчерицы.

— Благодарю вас, донна Люция, — поклонился в мою сторону Рафачелли. — В творческих кругах вы недаром слывете покровительницей искусства. Если бы я мог вас изваять в мраморе… У вас такие линии бедер…

— Не отвлекайтесь на мои бедра, маэстро, — светски улыбнулась я. — Сейчас меня волнует только портрет Оливии. А там поглядим, кого можно будет еще написать или изваять.

В дверь постучали.

— Да, — молвила я.

Вошли мрачные Теобальд и Марселино, фигурами напоминавшие медведей и обвешанные холодным оружием, как майское древо — лентами. Меж ними обретался гусляр Вржик, а то, что висело у него на поясе и гудело, полагаю, было его музыкальным инструментом.

Теобальд и Марселино поклонились мне, дав по подзатыльнику гусляру, так что он тоже, считай, поклонился.

— Госпожа, — прогудели они.

— Добрый день, мессеры, — улыбнулась я им. — Моя милая падчерица возжелала услышать песнопения нашего гостя. Пожалуйста, посадите его…

— На кол?! — обрадовались недотепистые мужики.

— Вот на эту скамью. Прекрасно. Теперь я поняла, где у него перед. Добрый день, Вржик.

— Пшбжегжебже, — ответствовал из-под обилия седых волос наш гость и сверкнул глазами. Они были круглые и желтые, как у филина, но я решила не заострять на этом своего внимания.

— Достопочтенный Вржик. Мы с моей падчерицей давно мечтали насладиться вашим исполнительским талантом…

— Попсу не лабаю, — вполне внятно прорычал Вржик.

— И прекрасно, — молитвенно сложила руки я. — Нам что-нибудь из вашего постоянного… репертуара.

— По ходу, ты баба с мозгами, ценишь высокое, вечное, — Вржик стал производить сложные манипуляции со своим инструментом: — Ща настрою.

— Дрынь-брынь, гусельки, — вдруг подал он хорошим баритоном. — Золотые струночки, ах, вы не рвитеся, не ломайтеся, мне, хозяину, подчиняйтеся!

И провел пальцами по ряду струн.

Это было… весьма мелодично. Даже, можно сказать, талантливо. Глаза Вржика снова сверкнули, словно желтые топазы.

— То была не песенка, то была припевочка, ты не бойся в лес ходить, красна девочка! Что ж, благородные господа, послушайте скромного барда из далекой северной страны. В стране у нас разные песни поют. Иной раз такие:

Теобальд и Марселино сдавленно гугукнули, что должно было означать рьяный мужской хохот. Но на службе они не могли себе это позволить. Вот в замковой казарме они обязательно процитируют сей шедевр, и он обретет там бессмертную популярность.

— Продолжать ли мне, прекрасные дамы? — видимо, бард вошел в образ окончательно и поведение выбрал соответствующее.

— Пожалуйста, — кивнула я.

— Конечно, сударыни, то, что я сейчас пропел, не для нежных дамских ушек. Это вон вашим медведям под стать. Так что для вас спою рок-балладу.

— Рок?! — удивилась я. — Первый раз слышу. Почему рок?

— Потому что это о неотвратимости рока и казни судьбы. Это очень старинная баллада. И правильно пою ее только я.

— Хорошо, — кивнула я. На свое горе кивнула.

Гусли словно превратились вдруг в огромный орган — такое богатство звуков бард Вржик извлек из них за одно мгновение. Глаза его снова засверкали бледно-желтым и уж больше не гасли, пока он пел:

Мы осознали, что бард закончил свою балладу только много-много минут спустя, когда маэстро Рафачелли упал в обморок, опрокинув мольберт. Лишь тогда я опомнилась и посмотрела на Оливию. Она не дышала, лицо ее посинело, глаза закатились! О Исцелитель! Я бросилась к ней, сорвала тяжелое ожерелье, рванула корсет так, что алмазы горохом застучали по полу, принялась похлопывать Оливию по щекам: