Трава была зеленее, или Писатели о своем детстве - Андрей Георгиевич Битов

в конце концов, обретает такую скорость, что она дает ему возможность начать писать на русском языке лучше всех.

Родители мало им занимались, все больше Арина Родионовна.

Ее роль то преувеличивают, то напротив — преуменьшают. А на самом деле, она именно возмещала ему недостаток родительского тепла — «подружка бедной юности». Сохранились два, по-моему, ее письма к нему, очень трогательных. Она, видимо, его действительно любила.

И это существенно.

Потому что, судя по всему, именно благодаря ей Пушкин выбрал язык. Как и многие дворянские дети, он владел французским с детства. В лицее, который так важен в его судьбе, где он обрел семью в дружбе, у него была даже кличка «Француз», настолько лучше всех он им владел. Первые стихи им были написаны по-французски. Ему пришлось потом решать эту задачу, выбирать язык. И он выбрал — русский. Получается, что французский язык он знал, а русскому научился.

Началось все со сказок няни. Он их позже синтезировал вплоть до «Сказки о золотом петушке». Собственно, и слава к нему пришла со сказки «Руслан и Людмила».

Тут что еще существенно — чтобы думать о детстве Пушкина, нужно чувствовать, как он сам чувствовал чужое детство. Например, в Евгении Онегине сразу видно:

Вот бегает дворовый мальчик,

В салазки жучку посадив,

Себя в коня преобразив;

Шалун уж заморозил пальчик:

Ему и больно и смешно,

А мать грозит ему в окно…

Это, конечно, человек, который кое-что понимает про детство.

Возможно, его собственное было возмещено таким чутким восприятием детства чужого. Сказки же его написаны для других детей. А мы до сих пор с ними живем.

У него было острое чувство сопереживания. Как он сумел «увидеть» наводнение в Петербурге, которое потом описал так, что только благодаря ему мы о нем и помним, так он умел «увидеть» и живыми чувства другого.

Сохранилась вот такая, например, история:

«Вспоминая о своей деревенской жизни в Захарове, Пушкин рассказывал П. В. Нащокину следующий анекдот. В Захарове жила у них в доме одна дальняя родственница, молодая помешанная девушка, помещавшаяся в особой комнате. Говорили и думали, что ее можно вылечить испугом. Раз ребенок Пушкин ушел в рощу, где любил гулять: расхаживал, воображая себя богатырем, и палкою сбивал верхушки и головки растений. Возвращаясь домой, видит он на дороге свою сумасшедшую родственницу, в белом платье, растрепанную и встревоженную. „Братец, меня принимают за пожар!“ — кричит она ему. Для испуга в ее комнату провели кишку пожарной трубы. Тотчас догадавшись, Пушкин начал уверять, что она напрасно так думает, что ее сочли не за пожар, а за цветок, что цветы также из трубы поливают»

(П. И. Бартенев).

Для сравнения:

«Младший братик восьмилетнего Володи Ульянова был, по-видимому, нежный, чувствительный мальчик. Он очень расстраивался от песенки „Жил-был у бабушки серенький козлик…“, а когда доходило до „рожек и ножек“, даже не мог удержать слез. Гимназист первого класса Ульянов решил отучить брата от этой вредной немужественной привычки и, когда они оставались наедине, делал свирепое лицо и страшным голосом неустанно распевал эту песню. Братик забивался под диван и там рыдал до икоты, но Володя не отступал и, через какое-то время, достиг цели: братик уже совсем не переживал за козлика, а лишь за самого себя»

(со слов сестры В. И. Ленина).

Детство у всех в основе личности, оно растворено в человеке, поэтому мы и не можем его вспомнить, что это мы сами и есть.

Более того, оно повторяется, оно симметрично старости. Народная мудрость соединяет, уравнивает «стар и млад» — старик возвращается в детство.

Симметрия возникает перед тем, как возникнуть и как исчезнуть. Это два утопленных конца жизни.

В конце, уже в 36-м году, Пушкин пишет последний, очень важный и очень мощный цикл, который заканчивается «Памятником», как последним стихотворением. Позже историки-литературоведы обозначили этот цикл как Пасхальный. И все исследователи склоняются к идее, что он хотел расписать эти стихи по дням Страстной Седмицы. Но что-то было начато, что-то не окончено… Поэтому в собраниях это все распределено по разным томам. Но если распределить все это хронологически, пытаясь проследить логику его мысли, становится видно, как это выстраивается в единый, прощальный цикл, начиная со смерти матери.

Когда мать умирала, Пушкин просидел у изголовья всю последнюю ее ночь. Можно сказать, она умерла у него на руках. Что, кстати, косвенно доказывает, насколько ему ее не хватало по жизни. Так, отойдя от смертного одра, он сразу посещает мастерскую скульптора Орловского, можно заподозрить, в мыслях о надгробии матери. Однако сборище кумиров вызывает в нем ироническую горечь: «Грустен и весел вхожу, ваятель, в твою мастерскую (…) Весело мне. Но меж тем в толпе молчаливых кумиров грустен гуляю: со мной доброго Дельвига нет…» Смерть матери прибавляется к смерти любимого друга, стихотворение, скорее всего, им забывается и не имеет отношения к замыслу «Пасхального» цикла, но напрямую ведет к двум последним стихотворениям, встык писанных друг за другом: «Кладбище» и «Я памятник себе воздвиг…».

Я как-то заметил — такая шутка, — если сократить весь текст Пушкина от первого до последнего слова, то есть взять первое и последнее. То получается, если взять первое стихотворение, которое печатается во всех собраниях, то это «Наталье». Ну, какой-то, вообще, воображаемой, может быть, Наталье… А последнее — это подпись под письмом Ишимовой, писательнице, кстати, для детей: «Вот, как надобно писать, Пушкин».

И если выбрать первое и последнее из всего, то получится: «Наталье — Пушкин».

Тут вся Судьба и заключена.

У Пушкина нет праздных слов, и все связаны между собой, прорисовывая Судьбу. Например, он вобрал в себя и Москву, и Петербург. У Пушкина они пребывают в некоем переломном балансе. Он родился в Москве, прожил тут до 12 лет, попал в Лицей — поэтому «Москва, как много в этом звуке…», и дальше уже оказался в Петербурге, который стал для него большим испытанием, а потом и концом всей жизни.

Роли этих двух СТОЛИЦ были в другой пропорции, чем у нас теперь. Потому что к Москве эта роль вернулась, а у Петербурга она была отнята. И по этому поводу самую важную вещь во всей русской литературе написал именно Пушкин — я имею в виду «Медный всадник». Содержание находится где-то в провале, разрыве между Москвой и Питером, между властью и нормальным человеком, между этими двумя ипостасями русского человека, а не в том сюжете