Трава была зеленее, или Писатели о своем детстве - Андрей Георгиевич Битов

Пушкин — это такой московский ребенок, петербургский подросток, русский поэт и писатель, до Азии не доехавший, в Европу не выпущенный. Таким образом, полностью воплотивший себя в виде универсального русского.

Мы привыкли воспринимать его как поэта светлого, солнечного, легкого, гармоничного, моцартианского… Он такой и есть. Но и далеко не только такой. Одновременно он кризисный поэт с очень жестокими стихами, прежде всего по отношению к себе. И очень рано он пишет весьма горькие вещи, видимо, предчувствуя всю драматичность своего конца. Всегда он помнил, как ему какая-то гадалка нагадала, что он погибнет от белой головы. И так и кончилось все белой головой Дантеса. Пушкин же написал где-то посередине между этими двумя точками «Песнь о вещем Олеге», где Олег принимает смерть, наступив на белый череп. А перед самой ссылкой в Михайловское 26 мая 1828 он пишет:

Дар напрасный, дар случайный,

Жизнь, зачем ты мне дана?

Иль зачем судьбою тайной

Ты на казнь осуждена?

Кто меня враждебной властью

Из ничтожества воззвал,

Душу мне наполнил страстью,

Ум сомненьем взволновал?..

Цели нет передо мною:

Сердце пусто, празден ум,

И томит меня тоскою

Однозвучный жизни шум.

Вот это чувство, что все предопределено.

Пушкин умудрялся в силу какого-то необыкновенного своего ума не впадать в крайности, но он всюду эти края обозначал. И очень рано видел конец и начало собственной судьбы, да и жизни, как таковой.

У меня была такая идея, сделать проект — Пушкинский джаз. Я читал его черновики со всеми вычеркиваниями, подписями. И все это идеально ложилось на джазовую импровизацию. Мы с моими друзьями тогда шутили, шутили… Но часто в шутке содержится больше, чем доля, но и истина.

Любой ребенок хочет стать всем — и космонавтом, и хирургом, и милиционером, и пожарным… Тинейджер Пушкин написал в лицее: Великим быть желаю,//Люблю России честь.//Я много обещаю,//Исполню ли, Бог весть.

Он так и не утратил детства, которого ему не хватило — видимо, он его и выместил на всем своем протяжении.

Он все время чувствовал края судьбы. Поэтому, может быть, его так интересовала игра. Он описал эти пограничные состояния, но как безумие в «Пиковой даме» и «Медном всаднике», и сюда же примыкает его стихотворение, написанное как молитва — «Не дай мне, Бог, сойти с ума…». Это чувство судьбы, истории, единство его с собственным текстом — это все и рождает удивительный историзм Пушкина, его провиденциальность.

Я не знаю, какое отношение к этому имеет смерть Николеньки и землетрясение в Москве. Но это было записано его рукой, как его первые воспоминания о детстве. И сегодня я понимаю, что в Москве опять может в любой момент случиться землетрясение, даже, может, и посильнее, чем то, свидетелем которого был Пушкин, и Петербург может неожиданно утонуть из-за наводнения, как то, которое он не видел, но описал.

Как раз тогда, в 12 лет, когда я делал о Пушкине доклад и впервые с ним столкнулся, я заподозрил эту историю с зайцем. Она была рассказана самим Пушкиным. Якобы заяц перебежал ему дорогу, и поэтому он не попал на Сенатскую площадь на восстание декабристов. Я пронес эту историю через многие годы, чтобы потом установить в Михайловском памятник этому зайцу, не допустившему ссылку Пушкина в Сибирь, которую он и сам предвидел в воображаемом разговоре с царем, написанном в 24-м году.

Идея, кстати, была хороша: там, собственно, и зайца-то никакого нет — просто стоит верстовой столб, на котором написано, что до Петербурга сколько-то там верст. И оказалось, что верст этих — 432. А это же король, дама, валет! Знаки, знаки, знаки… — они сопутствуют великому существованию. В частности, Пушкинскому.

Он слабо играл, был очень азартен. И в большей мере его интересовала судьба, выигрыш у Бога. А он и выиграл — «Пиковую даму» написал — неслабый выигрыш! А когда что-то так победительно и убедительно написано, все думают, что так все и было. Как с этим наводнением, которого Пушкин не видел, но описал.

Текст оказывается, бо́льшей истиной, чем факты, которые потом не ухватишь за хвост. Они больше существуют в выражении, чем в истории, которую переписывают слева-направо и справа-налево. Пушкина мы тоже перелицовываем — то он был революционером, то певцом империи…

Чем надо, тем он и будет. Поскольку его тексты совершенны и всеобъемлющи.

А он на самом деле оказался самым универсальным.

Видимо, я этого не понял, но уже почувствовал в 50-м году.

Ровно середина века. Мне 13 лет. Я — годовалый пушкинист.

Сделана эта фотография.

* * *

23 мая 2016 споткнулся по дороге на вокзал СПб — Москва, 13 ч.

Пушкин и Толстой

И.Б. — 76

Между ними в русской литературе дыра из Лермонтова. Что и позволило Розанову в 1914 году в статье «Вечно печальная дуэль» заявить, что вся послепушкинская литература восполняла именно эту дыру. Все восприняли это как фигуру речи, до сих пор не постигнув, насколько это справедливо.

Тут уместно привести милое наблюдение, сделанное моей переводчицей Розмари Титце, изменяющей мне сейчас со Львом Николаевичем (она составляет для немцев сборник «кавказского Толстого»). Навестив Ясную Поляну, она отметила для себя беседку, в которой сиживала с младенцем Толстым на руках его нянька. Из беседки был виден тракт, по которому удирал в 1829 году на Кавказ Пушкин отметить свое тридцатилетие. Младенец из беседки мог видеть курчавую голову живого Пушкина! — таково было ее счастливое предположение. Поскольку сам Толстой где-то утверждал, что помнит себя с восьми месяцев, хочется ее в этой смелой гипотезе поддержать.

А также вспомнить два стишка, писанных Пушкиным и Толстым в одном приблизительно возрасте (возможно, первые сочинения того и другого).

ПУШКИН:

Великим быть желаю,

Люблю России честь!

Я много обещаю.

Исполню ли? Бог весть.

ТОЛСТОЙ:

Танцевальщик танцевал,

А в углу сундук стоял.

Танцевальщик не заметил,

Спотыкнулся и упал.

Говорят, что лицо человека мало меняется на протяжении жизни. И в старце можно узнать младенца, как в младенце старца. Возможно. Камертоном прозы Льва Николаевича послужила первая фраза пушкинского начала: «Гости съезжались на дачу».

«Идеальная иерархия слов», — сказал Лев Николаевич про Пушкина. И точнее, кажется, никто не сказал.

24 мая, День славянской письменности.

(Запись Аси Гусевой)