Кащеева наука - Юлия Рудышина

Думала, пройдет дочка Старостина — нет, за мной направилась. Не идет — плывет, косу теребит, а руки грубые, загорелые, да и лицо от солнца потемнело. Все девки в селе смуглые, солнце их любит — одна я уродилась неженкой, с кожей светлой да тонкой. И за что мне это?

Уйти не получилось — дочка старосты, как репей, следом увязалась. Идет, не отстает.

— Ты, девка, не глупи, должна понять-не нужна ты тут, — Анисья говорила негромко, но злобно — шипела змеею. Брови свела, руки на пышной груди сложила, губы мясистые поджала — высокая она, статная, кожа золотистая на солнце подпеклась, но не сгорела до красных пятен, как у меня бывает.

Меня вот наше солнышко совсем не любит — ежели не спрячешься в тени, так пожалеешь потом: то веснушками осыплет, то кожа слезет, да и чувство, что кипятком окатили, не проходит. А то и жжется, словно в крапиву влезла… Однажды так и вовсе до волдырей сгорела.

Я молча продолжала по лугу идти, мимо рощицы, опасливо в сторону реки поглядывая — разливалась она к этому времени, а мне с детства батюшка заказывал к текучей воде подходить, мол, самому водяному царю была я когда-то обещана, да спаслась. Но навий проклятущий о том не забыл — не привыкла нечисть свое отпускать. И хоть с лихвой за меня уплачено, когда отец с матерью сгинули, а все ж не стоит баловать да о проклятии давнем забывать.

Береженого и духи светлые берегут.

— Аниска, ты бы о себе больше думала, а меня не тронь! — ответила я, пытаясь спокойной оставаться. Ежели раскричусь да гневаться начну — хуже будет, опять слава дурная пойдет, мол, дочка мельника беснуется, видать, нечистый в нее вселился. Мало ли что наплетет Анисья поселянам? Слыхала я, что и топят таких, как я, и жгут в кострах — огнем да водою проверяют. Ежели утопнет и не всплывет, ежели не загорится, то, знать, не была колдовкой черной. А я-то почем знаю, пойду ко дну иль нет? Вспыхну иль тлеть начну, как головешка на ветру?

Сгубят меня здесь. Может, права Аниска и уходить мне надобно?

Но куда? Кому я, горемычная, сдалась?

Горько было, обидно, что соседи так меня не любят, но винить их я не могла. Боятся они. И силы моей странной, и того, что матушка неизвестного роду-племени, приблуда, как ее тут звали. А пуще всего боялись деревенские, что осерчает однажды водяной, да и всех на дно утянет. За то, что меня не отдали…

Вот и гонят меня.

Раньше открыто о том не говорили, а как заневестилась — так пошло-поехало. Видать, за парней боялись после того случая со Збышеком — думали, заколдую, дальше платить людскими жизнями да кровью жениху своему проклятому буду, вместо отца уже своего, мельника. Дело его заглохло, как он пропал, к заросшему ряской и тиной колесу никто не подходит, жернова трещинами пошли — люди решили, что ездить в соседнюю деревню безопасней, чем оживить черную мельницу, как в народе отцовскую называли. Анчутки там оселились да злыдни, черти водяные. Даже я туда не захаживаю, живу в старом доме на окраине села, сруб отец еще ставил — не хотела матушка жить на мельнице, говорила всегда, что не к добру это. Но и то, что ушли от реки подальше, все одно не спасло ее с отцом.

Понять бы — живы ли еще, можно ли помочь им?.. Надежда зыбкая, как туман поутру над озерами, а все ж есть она, греет душу.

Я вздрогнула, когда Старостина дочка снова вопить начала, а я, задумавшись, уже и забыла о ней.

— Ты мне угрожать не думай! — кричала она. — У меня амулет от твоего глаза имеется! — Анисья обережный знак сотворила, потом кукиш скрутила и мне показала. — Уезжай отседова, пока в речку тебя не сбросили, жениху твоему на потеху!

Сказала, как плюнула, косу черную на грудь перекинула и пошла себе к воротам.

А я к березе одинокой прислонилась, чувствуя, что ноги не держат. Не любят меня здесь, и жалеть обо мне никто не станет, если и сгину.

Вдали плеск послышался — видать, нечисть речная балует. Страшно стало, будто полоса трав луговых и не отделяет меня от воды. Ветер зелень всколыхнул, волны по ней пошли, и сладкий запах медуницы и руты удушливо плеснулся в лицо. Я чуяла — прям в огне оно, горит от стыда.

Хотя почему стыдиться я должна?

В чем виновата?

Насмешки вот сносить силы нет, но злость нельзя в себе растить — почернеет коли сердце, сила моя тоже тьмой обернется, грань между нею и светом слишком тонка, и шага может хватить, чтобы мраку подарить свою душу. Потому я лишь глаза прикрыла, дыхание унять пытаясь, в ствол березы вцепилась, словно хотела, чтобы силой своей светлой дерево со мной поделилось. И тут же хлынула она в мое тело пенной волной, остудила кровь, успокоила, и уже в венах моих янтарь и мед плескались, сердце ласкали-радовали. Отступил морок. Отступила тьма.

Люблю я березовые рощи — счастье они и покой дарят, кручину прогоняют, тьму рассеивают. Вот в осиннике или ельнике беда мне, деревья чуют силу мою дивную, а так как прокляты они в давние времена, приют даровав навьям, то и исходит от них тьма бедовая, высасывают они, словно упыри, всю радость из меня, мысли горькие появляются.

Как на силу свою управу найти?

Как понять, что во мне — свет или тьма?

Как оковы проклятия сбросить, чтобы не бояться к реке подходить да на мостки ступать?

Кто подскажет, да кто научит?

…Как стало мне легче дышать, тогда убрала я ладони от березы, а она зашумела листвой, погладила кудрявыми ветвями меня по плечу, будто успокаивая, словно матушка, которую я плохо помнила, совсем глуздырем же была.

Помнила нежные ладони ее, пахли они молоком и квасом, хлебом и ягодами лесными, пирогами и травами, мятой и клевером.

Глаза ее помнила — золотистые, словно хмелем наполненные, светом солнечным. У меня глаза темнее — цвета сосновой коры после дождя, цвета старого янтаря, поля пшеничного на закате. Матушка красивая была, да только слабая больно — руки — веточки, шея лебединая, костью тонка да узка, я вот в нее пошла, такая же хилая.

Ежели бы не духи лесные, со Збышеком никак не смогла бы управиться. Погубил бы…

А вот и он идет — у меня и сердце захолонуло, как увидела хлопца. Высокий, статный, кудри черные вьются до плеч, глаза синие, яркие, лучистые. Незабудковые. Да вот злые и насмешливые.

До сих пор от стыда сгораю, стоит вспомнить, как хватал он меня да в ельник проклятый тащил.

Я глаза опустила, дрожь унять пытаясь. К счастью, мимо он прошел — только сплюнул в мою сторону, словно бы сглаза боялся.

Иди мимо, иди… Боюсь я себя, Збышек, обидел ты меня, и не могу я с этой обидой справиться. Не приведи свет, погубишь себя, ежели снова на меня глядеть станешь — силу свою не знаю, измерить ее не могу, вдруг да привлеку несчастье на твою бедовую голову?

А там и до костра недалеко — со всем селом управиться не смогу.

— Айда домой… — послышался тихий голос в высокой траве. Старичок, с две ладони моих, стоит да зыркает зелеными глазищами, борода седая паутинкой на ветру полощет, а в руках туесок с ягодами.