Мир-село и его обитатели - Алексей Шепелёв

И вот совсем близко, по дороге вдоль заросшего сада, залишился, как у нас говорят, кто-то с песнями. «Птица щастья завтрешнего дня, выбери меня, вы-бери меня!..» – хрипловато, как-то утрировано (но не надрывно) орал он. Мы с женой Аней (ещё одна А. Шепелёва!) сразу засмеялись. «Коля Глухой идёть пьянищий, – пояснили родственники, – щас, наверно, к нам завернёт, в окна долбить будет, самогон ему подавай!»

Наш дом первый от дороги, в самом центре, на пересечении всех путей, все так и лезут… Есть, правда, ещё более крайний дом, но он заброшен. Несколько лет назад там был пожар, у моего дебёлого одноклассника по пьяни сгорело двое детей. Как тут не поверить в плохую энергетику. В 1962-м или 63-м, кажется, году, бабушка рассказывала, там тоже случился пожар от сбитой в ссоре керосинки, стена, с плётнём каким-то, была смежной с нашей, из-за чего полностью сгорели оба дома. Построили заново. На моей памяти там всё было хорошо, Перекус приезжал к своей бабке, снаружи выбелили, внутри отделали, оградку разнесли, но как-то приехал её сынок-алкаш, завёл ночью бучу, выкатил газовый баллон: «Я щас вас всех взорву!» (это очень часто используется), потом поджигать в сарае что-то стал. Пожар не состоялся, а сам он повесился в сенях.

Песня всё крепла (повторялся в основном рефрен и какие-то обрывки), потом послышался звук резко распахнутой калитки и довольно долго, минут пятнадцать, он долбил в окна и выкрикивал «Саньк!», хотя в доме и свет не горел. Мы с Аней прыскали, стараясь не привлечь внимания, вполголоса.

«Да что вы стесняетесь, он же глухой! – пояснили нам, – сам идёт, самому себе поёт, глазищи залил, на остальных ему до лампочки». А как же он определяет в темноте, да ещё по такой грязюке, куда идти? – спросили мы, – ведь и на лампочку не пойдёшь, потому что её нет. «Эхолокация!» – ответил братец неожиданно научным термином, боле того, все поняли и рассмеялись.

Вот так и человек, размышлял я, коли совершит что-то паскудное, то и второй раз ему проще, и зудит до третьего. И что поделаешь с таким плохим домом – с землёй не сравняешь, освятить бы. Единственное оружие – теперь именно у нас в терраске иконы – по сути, всё, что осталось от разрушенной церкви. В советское время повелось с ними хоронить, а хранились они у старой бабки Веры, имевшей с этого даже кое-какой мелкий доход; потом домик её купили бабушке, и иконы тоже стояли в сенях в кладовке (вообще-то тут нужно более почётное место), бабушка, тоже сбирая копеечную мзду, отдавала их подновлять заезжему Коле-художнику, но он сильно пил и оказался совсем не сведущ в несветских сюжетах… а теперь вот и к нам перешли, хотя тоже в углу в терраске…

Недавно меня приглашали на круглый стол по проблеме, как автор себя ощущает в литературном процессе и должен ли он реагировать на читательский вкус (сформулировано было, конечно, куда замысловатее). Не любитель теоретичностей и пустозвонства, я всё думал, что сказать, и решил поведать историю о бредущем и поющем в темноте. Николай Глухой! Встречайте! Вот это, понял я, и есть модель писателя. Такого вы ещё не слышали!

Благо, что на диспут я тогда не попал. Зато вот я опять в деревне… «Птица щастья завтрешнего дня, выбери меня!..» – горланит он от души своё излюбленное, и мне тоже почему-то радостно.

Тётя Валя Колобок – ныне чуть не единственный уцелевший в селе наш родственник, из них и так все были лишь троюродные, вот и она дочь бабушкиного брата. Бабушка, вышедшая замуж рано, рано потерявшая мужа, лет на пятнадцать её старше. Это она дала ей прозвище и всячески подтрунивала над ней – уже на наших глазах, когда тоже уже пожилой Колобок закатывался в гости к бабушке, жаловался на одышку и на какие-то боли: «Ой, чтой-то жуёть», спрашивал «ножку» (но-шпу), которой у бабушки отродясь не водилось… Вместо этого ей подносился стопарь самогона или водки с какой-нибудь скудной закуской. Тёть Валя тогда и впрямь была округла, но не жирна, просто роста соответствующего и не отказывалась и от второго стакашка, который, впрочем, подносился крайне редко. «Лётаешь, как Колобок, – выговаривала по уходе гостьи бабушка, – больная нашлась, чёрт тебя уложит!»

Захаживала тёть Валя Колбаса, которой без обиняков преподносилось два стопаря с совсем уж минималистичной закуской и говорилось потом примерно то же самое. С той разницей, что Колбаса была сухая, поджарая, лётала ещё быстрее, а жила дальше, вкушала крепкие напитки почти ежедневно и возрастом уже тогда была слегка за 80. К ней не прилагалась концовка «Всю жизнь за мужниным горбом прожила!», также она не ведала слов «жуёть» и «ножка», что ставило её куда почётнее.

Был ещё дядь Вася Ковалёв, бабанин младший брат – вот все посетители. Ему подносилось аж три стакашка, правда, третий уже с приговорами, что дюже, мол, попивает. Он тянул их, трясясь и рукой, и всем телом (на руке вместо половины пальцев культяпки), чуть не стуча железными зубами и как бы для погашения колебаний жёстко упираясь железной трубой, торчащей из ноги, в старый, ставший уже мягковатым пол. Находились и такие, кто по пьяной лавочке провозглашал: «Ты, можть, сам ногу-то задрал к пушке, тебе и стрельнули, шоб теперь, значить, всю жизнь пенсию получать, да орден, да машину!» Машина была «Запор», инвалидка. В ответ (да и просто) ветеран, заикаясь (как-то постоянно якая), юмористически костерил родственников, соседей и председателя. О войне дядя Вася никогда ничего не рассказывал.

Колобок же провозглашался сестрой и братом неумехой и лодырем, и, судя по всему, небезосновательно. Когда сажают картошку, польза от неё как от пьяной Лимонхвы. Когда выбирают, тоже за ней стараются для контроля по той же борозде следом пройти. Однажды довелось ей напроситься что-то помочь приготовить. Бабушка доверила самое простецкое – огурцы в салат порезать. Только огурцы у бабушки водились специфические: от недостатка полива быстро жухнет ботва, и они постоянно жёлтые и перезревшие, почти как дыни. Сначала их щедро очищают (внутри они, если совсем не горькие, довольно вкусные), а потом режут полукружиями. Колобок, конечно, неострым ножом отпахала те ещё кругляки, так что потом дядь Гена (в честь приезда коего и был банкет), отличавшийся, по словам бабушки, во всём комичностью, накалывая на вилку «изделие», интеллигентно-комично (он всю жизнь работает на экскаваторе, а тут со своими очищами да подтяжками сходит за академика или театрала), тихо и немного в нос, как Папанов (для деревни вовсе нехарактерная интонация!) риторически поинтересовался: «А шо это? Телку, что ль, нарубили?..» Все долго смеялись.

Но жизнь у Колобка на самом деле не такая смешная, хотя трагическое и комическое тут сплетены как в гоголевских росчерках гусиным пером. Дочь у неё умерла от рака. Тёть Шура, я едва её помню. Она жила в Москве и работала на каком-то странном предприятии, где делали фарфоровые или глиняные маски. Помню, я брал себе компаньона, и мы отправлялись на дальний конец села смотреть маски – очень боялись заблудиться, хотя путь-то всю дорогу прямо: мне было, наверно, года четыре или пять… Маски красовались развешанными на дощатой стене – диковина, нечто из другого мира! – понятное дело, ни у кого в селе ничего подобного отродясь не водилось. Особенно мне запомнилась коричнево-оранжевая, покрытая глазурью маска чёрта или Мефистофеля – с чёрными рогами и бородой, с чёрными выразительными зрачками и непривычными, страшными чёрными зубами.