Любовь в тягость - Элена Ферранте

– Да ты с детства была гадюкой! – закричал он. – Это ты подбила мать бросить меня. Использовали меня, выжали, а потом вышвырнули вон.

– Ты разбил ей жизнь, – сказала я. – Никогда не пытался сделать ее счастливой.

– Счастливой? Я и сам не был счастлив.

– Знаю.

– Казерта казался ей лучше меня. Помнишь подарки, которые мать получала? А ведь она отлично понимала, что Казерта посылает их со злым умыслом, хочет отыграться на ней. Сегодня фрукты, завтра книга, следом платье, цветы. Твоя мать знала: он делает это, чтобы расшевелить мои подозрения и заставить меня отлупить ее. Откажись она от тех подарков, все пошло бы на лад. Как бы не так. Цветы стоят в вазе. Книжку она читает, не стесняясь. Надевает платье и идет на люди красоваться. Нарочно позволяла мне избивать ее до крови. Как доверять ей? Никогда не мог взять в толк, какие мысли бродят у нее в голове. Даже не догадывался, о чем она думает.

Указывая на картину, стоявшую у него за спиной, я тихо сказала:

– Ты тоже не можешь устоять перед подарками Казерты.

Помрачнев, отец обернулся и посмотрел на холст.

– Это моя работа, – сказал он. – Никакой это не подарок. Рисовал я.

– Ты не смог бы так нарисовать никогда в жизни, – возразила я.

– Я написал эту картину в юности, – настаивал отец, и мне показалось, что он умоляет поверить ему. – И продал ее сестрам Восси в 1948 году.

Я села на кровать рядом с его стулом, хотя он и не предлагал мне сесть. И произнесла мягко:

– Ну, я пошла.

Отец встрепенулся.

– Погоди.

– Нет.

– Я не буду тебе в тягость. Мы прекрасно уживемся вместе. Ты чем зарабатываешь?

– Я художник-иллюстратор.

– Дела идут хорошо?

– Мне больших денег не надо.

– Я скопил порядочную сумму, – повторил он.

– Мне хватает того, что есть, – сказала я. И решила, что пора вытаскивать его из давних воспоминаний. Нужно взять и обнять отца – сейчас, здесь, и тогда к нему вернется утраченная человечность; впрочем, она всегда была в нем, несмотря на все. Но я не успела. Он снова ударил меня, на этот раз в грудь. Я притворилась, будто мне не больно. Оттолкнула отца, встала и вышла из квартиры, даже не заглянув в другую комнату.

– Ты теперь тоже старуха, – гаркнул он мне вслед. – Сними это платье, не позорься. Смотреть противно.

Пока я шла к двери, у меня возникло чувство, будто я пытаюсь удержать шаткое равновесие на крошечном островке пола нашего дома, каким он был сорок лет тому назад: эта щепка старого пола каким-то образом выдерживала вес моего отца вместе с его мольбертом и спальней, но я боялась, что подо мной она обломится. Я быстро вышла на лестницу, поплотнее закрыв за собой дверь. На улице я оглядела свое платье. Только теперь я с досадой обнаружила большое пятно с белыми краями чуть ниже живота. Само пятно было темным, а ткань в этом месте на ощупь казалась жесткой, как накрахмаленная.

Яперешла через дорогу. Завернув за угол, сразу узнала “Колониальные товары”, принадлежавшие когда-то отцу Казерты. Дверь была заколочена досками, их перекрест приходился на всадника в куртке песочного цвета, пола которой, развеваясь под ветром, напоминала страницу книги. Над магазином висела покрытая слоем пыли вывеска – на ней едва можно было разобрать “Игровой зал”. Из черной дыры, зиявшей на куртке всадника, вышел кот с желтыми глазами; из пасти у него торчал мышиный хвост. Кот испуганно посмотрел на меня и ушел обратно сквозь прореху в нарисованной куртке.

Я прошла чуть дальше. Отыскала те самые зарешеченные подвальные окошки. Они оказались в точности такими, какими я их помнила: узкие вентиляционные отдушины в полуметре над тротуаром, забранные девятью перекладинами и затянутые мелкой сеткой. Из подвала веяло холодом и сыростью, пахло пылью. Я заглянула внутрь, прикрывшись ладонью от солнечного света, и дала глазам время свыкнуться с темнотой. Но ничего не различила.

Вернувшись к заколоченной двери магазина, я осмотрелась вокруг. С соседней улицы слышались детские голоса, довольно спокойные, однако идти по той улице я не решилась – она выглядела слишком убогой и пустынной, чтобы шагать по ней в сумерках. Горячий воздух был насыщен густым запахом с нефтяного завода. Над лужами роились мошки. Ребятишки четырех-пяти лет катались наперегонки на трехколесных пластиковых велосипедах по тротуару напротив. За ними вполглаза следил мужчина лет пятидесяти, с брюшком, в просторной пожелтевшей майке. У него были крепкие руки, длинный волосатый торс и короткие ноги. Он стоял, прислонившись к стене; рядом я заметила железный прут, который он вряд ли принес с собой, – прут был не меньше семидесяти сантиметров, заостренный на конце, наверняка выломанный из каких-то старых ворот и оставленный тут мальчишкой, который добыл его на свалке и играл с этой опасной находкой. Мужчина курил сигару и внимательно меня разглядывал.

Подойдя к нему, я спросила на диалекте, не найдется ли у него спичек. Ленивым движением он достал из кармана коробок и протянул мне, изучая пятно на моем платье. Я взяла пять спичек, вынимая их по одной, как будто бы его откровенный взгляд меня ничуть не смутил. Без всякой интонации в голосе мужчина спросил, не хочу ли я сигару. Я поблагодарила, объяснив, что не курю ни сигар, ни сигарет. Тогда он сказал, что зря я брожу тут одна. В квартале неспокойно: велика вероятность наткнуться на мерзавцев, которые даже детям не дают проходу. С этими словами он взял железный прут и указал на гонявших на велосипедах ребятишек. Те ругались друг с другом на диалекте.

– Дети или внуки? – спросила я.

– Дети и внуки, – произнес он умиротворенно. – Если кто хоть пальцем их тронет – убью на месте.

Поблагодарив его еще раз, я перешла на другую сторону. Отодвинула одну из досок, которыми была заколочена дверь магазина, и, согнувшись, пролезла сквозь дыру в куртке песочного цвета.

Оказавшись внутри, я представила, будто передо мной прилавок, разрисованный моим отцом много лет назад. Прилавок громоздкий и высокий – по меньшей мере на пять сантиметров выше моей головы. Но, собравшись с мыслями, я поняла, что с тех пор, как я лакомилась тут лакрицей и конфетами, я выросла на семьдесят с лишним сантиметров. И мгновенно этот почти двухметровый великан из дерева и металла сжался и осел, став мне по пояс. Я медленно обошла его. Даже предусмотрительно подняла повыше ногу, чтобы не споткнуться, шагая на деревянный настил с той стороны прилавка: ясно, что это не имело смысла, ведь давно уже не было ни прилавка, ни настила. В темноте я двигалась осторожно и не спеша, шла наугад, но на пути попадались лишь мусор и иногда гвозди.

Я зажгла спичку. Вокруг было пусто и голо, и моя память оказалась бессильна заполнить это пространство: я увидела только опрокинутый стул перед кухней, где отец Казерты готовил сладости и мороженое. Я бросила догоравшую спичку на пол, чтобы не обжечься, и вошла в кухню. Слева под потолком я заметила три зарешеченных окошка, затянутых проволочной сеткой. Через них проникало достаточно света, чтобы различить раскладушку и лежавшего на ней человека – похоже, он спал. Я откашлялась, чтобы голос звучал яснее, и окликнула его, но он не отозвался. Тогда я зажгла вторую спичку, приблизилась к раскладушке и протянула к нему руку, задев по пути ящик из-под фруктов. Из ящика выпал какой-то предмет, но человек не пошевелился. Я опустилась на колени, чтобы посветить спичкой, которая жгла мне кончики пальцев, и разглядеть предмет поближе. На ощупь отыскала его. Металлический фонарик. Спичка погасла. В свете фонарика я увидела на раскладушке черный пластиковый пакет, который приняла за спящего человека. На матрасе, не застеленном простыней, было разбросано обветшалое нижнее белье Амалии.