Любовь в тягость - Элена Ферранте

– Так ты здесь? – спросила я хриплым, срывающимся от волнения голосом.

Никто не ответил. Я посветила вокруг фонариком. От одной стены до другой была протянута веревка. На ней висели на вешалках две рубашки, серый пиджак, аккуратно сложенные брюки того же цвета и куртка. Внимательнее рассмотрев рубашки, я обнаружила на них такие же этикетки, как на той, которую нашла у мамы в квартире. В карманах пиджака оказались мелкие деньги, семь телефонных жетонов, билет в вагон второго класса на поезд до Рима, проходящий через Формию (на билете стояла дата 21 мая), три использованных талона автозаправки “Атан”, пара фруктовых леденцов, квитанция из гостиницы в Формии за два одиночных номера, три чека из трех разных кафе и счет из ресторана в Минтурно. Дата билета на поезд совпадала с днем маминого отъезда из Неаполя. Квитанция из гостиницы, а также счет из ресторана были от 22 мая. Казерта с Амалией поужинали с размахом: две закуски – 6000 лир; два салата из морепродуктов – 30 000 лир; две порции ньоки с лобстерами – 20 000 лир; две тарелки рыбного ассорти на гриле – 40 000 лир; два гарнира – 8000 лир; два мороженых – 12 000 лир; две бутылки вина – 30 000 лир.

Еда и вино в изобилии. А ведь обычно мама ела очень мало, и от глотка вина у нее сразу начинала кружиться голова. Вспомнились ее телефонные звонки в тот день и непристойности, которые она тогда говорила, – наверное, она была не испугана, а просто навеселе; но может, была и навеселе, и испугана. Амалия всегда вела себя непредсказуемо, и ее не описать одним словом. Она проводила время с человеком, который в прошлом издевался над ней не меньше, чем муж, и продолжал издеваться в настоящем – изощренно. Вместе с ним она сошла с поезда, направлявшегося в Рим, безрассудно последовала за ним в гостиницу и согласилась спуститься ночью к пляжу. Судя по всему, мама не слишком обеспокоилась, когда фетишизм Казерты проявился в полной мере. Я чувствовала ее присутствие здесь, в темноте, словно она была в том пластиковом пакете, который лежал на раскладушке, притихшая и внимательно наблюдавшая за тем, что происходит, – но не измученная, не страдающая. Ей причинило настоящую боль осознание того, что Казерта продолжает преследовать ее с нечистыми мыслями, в точности как это происходило раньше, когда он присылал подарки, зная наверняка, что муж обрушит на Амалию всю свою жестокость. Вот она передо мной, в растерянности и изумлении: выяснилось, что Казерта ходил к отцу и предал ее, рассказав об их связи. Она поражена тем, что отец не убил своего соперника – ведь он всегда грозился сделать это, – но спокойно выслушал его, а затем стал тайком следить за ней, чтобы грубить, угрожать и пытаться заставить ее вернуться. Мама покидала Неаполь в спешке и гневе, подозревая, что отец следует за ней по пятам. Идя по улице вместе с вдовой Де Ризо, она уже не сомневалась в этом. В поезде она вздохнула с облегчением и, вероятно, ждала, что объявится Казерта и объяснит ей наконец свое поведение. Амалия наверняка была озадачена, но не чувствовала страха, и ей казалось, что реален и осязаем только чемодан, в котором она везет подарки для меня. По моему телу прошел озноб. Я положила обратно в карманы пиджака Казерты все эти улики их совместного путешествия. В глубине карманов, почти внутри шва, был песок.

Я стала исследовать пространство дальше, и у меня перехватило дыхание. Свет фонаря, кружа по полу и стенам, скользнул по очертаниям женской фигуры: силуэт замер у стены напротив раскладушки. Я направила на него луч. На гвозде, вбитом в стену, висел на вешалке опрятный и выглаженный синий костюм, который был на маме в день ее отъезда, – жакет и юбка сшиты из такой добротной ткани, что Амалия носила его несколько десятков лет, лишь иногда слегка перешивая при необходимости. При взгляде на костюм казалось, будто мама только что выскользнула из него и отлучилась ненадолго, пообещав вскоре вернуться. Под жакетом висела знакомая мне старая голубая блузка. Поколебавшись мгновенье, я протянула руку и достала из-под блузки один из застиранных, линялых лифчиков Амалии, который был приколот изнутри булавкой. Под юбкой были заштопанные трусы. На полу стояли стоптанные, давно вышедшие из моды мамины туфли на низком каблуке, на которых она столько раз меняла набойки; поверх туфель лежали тонкие колготки.

Я села на край раскладушки. Только бы костюм не ожил и не отделился от стены – этого нельзя допустить. Мамины вещи должны остаться на своих местах и впитать остатки энергии, доставшейся им от Амалии. Я мысленно распорола все швы, синий костюм вновь превратился в кусок ткани с таким запахом, какой бывает у новых, только что с фабрики отрезов, и Амалия даже не успела пока дотронуться до него, провести по нему рукой – вот она, молодая, в своем американском платье в красный и синий цветочек разглядывает скатанную в рулоны ткань, ходит по магазину, в котором терпко пахнет отрезами со швейной фабрики. Весело разговаривает с продавщицей. Думает сшить себе что-нибудь, щупает у ткани кайму, загибает край, чтобы посмотреть, какая она с изнанки. Но у меня не получилось задержать Амалию в магазине подольше. Вот она уже за работой, делает все проворно и ловко. Раскладывает на ткани бумажную выкройку своего размера. Прикалывает булавками каждую деталь. Вырезает, придерживая ткань большим и средним пальцами левой руки. Наметывает. Стежки широкие, крупные. Примеряет, распарывает, наметывает снова. Сажает на подкладку. Амалия в восторге от этого занятия – создания своего двойника. На моих глазах она мастерит себе наряд, и он подобен телу, гораздо более доступному телу, чем ее собственное. В детстве я тайком заходила в спальню, забиралась поглубже в шкаф и, притворив дверцу, сидела в темноте среди маминых вещей – под юбкой от того синего костюма, впитавшей запах ее тела, и пыталась надеть этот запах на себя. Меня зачаровывало ее умение создавать из ткани персонажа, который постепенно обретал характер и собственный аромат и казался актером, маской, героем рассказа. Мама никогда не подпускала меня к себе, но эти ее двойники были более податливы и уступчивы, и все свое детство я слушала их истории, полные непонятного, неизведанного, красочного, манящего. Костюм был живым.

Казерта наверняка знал это. И за последний год, когда они с мамой так сильно друг к другу привязались – хотя мне сложно оценить глубину и накал их чувств на склоне лет, а также всю сложность и неоднозначность их отношений, – за этот последний год Казерта уж точно много раз касался синего костюма Амалии. Она надела его, торопясь в Рим, встревоженная посещением моего отца, полная подозрений, опасаясь, что отец продолжает следить за ней. Через ткань этого костюма тело Амалии почувствовало Казерту, когда тот неожиданно сел рядом с ней в поезде. Или они так договорились заранее? Я вижу их вместе: встретились в купе, как только Де Ризо распрощалась с мамой. Амалия по-прежнему стройная, с тонкими чертами и изысканной прической времен своей молодости. Он высокий, сухощавый, элегантный. Красивая пожилая пара. А возможно, мама не слишком обрадовалась его соседству – если Казерта купил билет на поезд по собственной инициативе; но он сел рядом с Амалией и начал заискивающе говорить с ней, как он умел это делать. Впрочем, чем бы ни обернулась ситуация, сомневаюсь, что Амалия хотела появиться у меня дома вместе с Казертой: может быть, он просто предложил составить ей компанию в поезде, и может, она принялась рассказывать о том, как мы с ней проводим время в Риме, или же – это нередко случалось с мамой в последние месяцы – стала говорить странные вещи, путано и бессвязно, словно забыв о боли, причиненной моим отцом, и о том, что Казерта, сидевший рядом, испытывал к ней пагубную, извращенную страсть; может, она в тот момент не осознавала, кто такой Казерта – с его телом, привычками, поведением, с его местью, которая принимала все более неуловимые и истонченные формы, – и напоминала призрака – одного из призраков, каких в старости множество.