Точки пересечения. Завещание - Михаил Яковлевич Черненок

глаза шляпе, с правой рукой в кармане куртки. Почти минуту Жора напряженно изучал переговорный зал из вестибюля через стеклянную дверь, затем исподтишка огляделся и, напружинясь, медленно вошел, направился к окну заказов. Облокотившись левой рукой на по ированный барьер перед окном, он с напускным равнодушием оглядел зал. Не поворачивая головы к сидящей за барьером блондинке, о чем-то тихо спросил.

— В течение часа, — равнодушно ответили ему через микрофон.

Коробченко опять что-то сказал, и опять через микрофон послышалось:

— Если хотите раньше, разменяйте деньги на пятнадцатикопеечные монеты и сами набирайте Минск по автомату из восьмой кабины.

При упоминании Минска, как показалось Антону, Коробченко испуганно подался вперед, однако от окна не отошел. Что-то бубнила под ухо Бирюкову разговорчивая соседка. Бирюков машинально кивал ей в ответ. Краем глаза Антон видел, как Жора левой рукой протянул блондинке трехрублевую купюру, зажал в кулак полученную горсть мелочи и по-кошачьи осторожно, готовый каждую секунду среагировать на малейшее движение в зале, пошел к кабине № 8. Боком протиснувшись в кабину, он плотно прикрыл за собой дверь и немигающим взглядом исподлобья уставился в зал.

«Какую же беду ты еще хочешь сотворить на свою несчастную голову?» — с внезапной жалостью подумал Антон о Коробченко, чувствуя, что у самого от напряжения пересохло во рту.

Главным сейчас было — не просчитаться ни на долю секунды, не замешкаться. Рано или поздно Коробченко станет набирать номер. Значит, волей-неволей он отвернется от зала, чтобы смотреть на цифровой диск телефона. «Только бы не упустить этот момент… Только бы Жора повернулся к телефону… Только бы не сунулись преждевременно сюда оперативники…» — тревожно стучало в мозгу Бирюкова, хотя со стороны казалось, что он продолжает беседовать с разговорчивой соседкой.

Наконец Коробченко левой рукой снял телефонную трубку, поднес ее к уху и, по-прежнему глядя в зал, замер, как манекен в витрине. Бирюков ощутимо чувствовал пристальный Жорин взгляд — видимо, из всех клиентов, находящихся в зале, Коробченко с особым подозрением присматривался к его рослой фигуре.

— Тында по приглашению, двадцатая кабина, — без всякой интонации, скрипуче разнеслось по всему залу из динамика.

Собеседница Антона, резво вскочив на ноги, словно оглушенная, закрутила головой. Тотчас поднялся и Бирюков. Мгновенно заметив, что двадцатая кабина расположена почти напротив восьмой, он еще толком не знал, каким образом поступит дальше. Единственным стремлением Антона в этот момент было — хоть чем-то притупить настороженность Коробченко.

— Можно, я скажу вашей Милочке несколько воспитательных слов? — внезапно спросил женщину Антон. Та обрадованно схватила его за рукав.

— Ради бога!..

Однако «воспитывать» Милочку Бирюкову не пришлось. Как только он следом за женщиной вошел в переговорную кабину, Коробченко повернулся к укрепленному на стене аппарату междугородной связи и указательным пальцем левой руки, не выпуская из нее телефонной трубки, стал резко накручивать цифры.

…После Антон и сам не мог вспомнить в деталях, каким образом очутился в кабине № 8, за спиной Коробченко. Отчетливо в его памяти запечатлелся лишь тот момент, когда он почувствовал в своей ладони горячую Жорину руку с зажатой в ней рукояткой нагана. И еще запомнились Антону безумно расширенные глаза на белом, как мел, мальчишеском лице.

Глава XIV

При обыске в карманах Коробченко нашли заверенную нотариусом расписку Владимира Олеговича Милосердова в том, что тот получил от Зоркальцева семь тысяч рублей наличными, полпачки измятых сигарет «Прима», коробок спичек, винную пластмассовую пробку и два рубля восемьдесят пять копеек пятнадцатикопеечными монетами. Изъятый у него наган с пятью оставшимися патронами, судя по номеру, принадлежал охраннику Колчину, труп которого, завернутый в брезент, обнаружили под вездеходом тюменские железнодорожники 12 июня. Первый допрос, сразу после задержания, проводила следователь Маковкина в присутствии прокурора, Шехватова и Антона Бирюкова.

Низко опустив стриженую голову и зажав между плотно стиснутыми коленями трясущиеся ладони, Коробченко обреченным голосом давал показания. Он ни в чем не запирался, не лгал напропалую, как это обычно делают на первом допросе, пытаясь выиграть время, уголовники-рецидивисты. Напротив, чистосердечным признанием Жора хотел «облегчить душу и избавиться от кошмара, накрученного глупой гастролью в Минск и обратно». Многое из рассказанного им в дальнейшем надо было подтверждать свидетельскими показаниями и тщательными экспертизами, но главное сейчас заключалось в том, что задержан именно тот преступник, которого искали и который с оставшимися в нагане патронами мог безрассудно натворить еще немало серьезных бед.

…Жизнь Жоры Коробченко, по его словам, складывалась, как у всех, но сам Жора, сколько себя помнил, не хотел быть «инкубаторным». Единственный сын у матери-учительницы, он получил хорошую дошкольную подготовку и в начальных классах считался лучшим учеником. Чтобы не прослыть среди соклассников «маминым сынком», рано начал покуривать, бравируя, отведал вина. Хотелось быть лидером во всем. В старших классах учиться стало труднее, однако завоеванное лидерство уже не давало Жоре покоя, и он решил «лидировать» там, где легче. Природа не наделила его физической силой и смелостью, но после стакана вина эти недостатки словно исчезали. С отъездом Коробченко на учебу в художественное училище исчезло и сдерживающее начало требовательной мамы, контролировавшей дома чуть ли не каждый Жорин шаг.

В училище Жоре понравилось. Учащиеся в группе подобрались способные, а преподавание специальных дисциплин вели профессиональные художники, знающие толк в своем деле. Почти на четыре месяца Жора забыл о вине. Пытался даже бросить курить, но не смог — не хватило силы воли. Перед Новым годом Коробченко захандрил. Причиной явился в общем-то пустяк: в красочной предновогодней стенгазете в числе лучших пяти учеников группы упоминалась и фамилия Жоры, однако стояла она не первой, а пятой — последней. «Плохо — становлюсь серым», — мрачно решил Жора и почувствовал непреодолимое желание «тонизироваться».

В первое утро нового года Жора очнулся с раскалывающейся от боли головой в незнакомой квартире. Мучительно соображая, как здесь очутился, с трудом узнал в вышедшем из ванной в одних плавках высоком мускулистом парне с белыми до плеч волосами бармена Стаса, за стойкой которого вчера исподтишка, вместо кофе, пил «виски с содовой» и которому шутя бросил, кажется, последнюю десятку за длинную пачку фирменных сигарет «Честерфилд». Стас сладко потянулся, поиграл загорелыми мускулами. Подойдя к дивану, где лежал Жора, усмешливо сказал:

— Ну, художник, волосы болят? Вставай, полечим твою лихую голову.

Когда Жора, кое-как сполоснув лицо, вернулся в комнату, бармен в роскошном персидском халате сидел в кресле у журнального столика и, покачивая белой головой в такт мелодии, слушал стереомузыку, утробно льющуюся из японского радиоприемника с подсветкой, переливающейся всеми цветами радуги. На столике стояли две золоченые рюмочки-наперстки,