Агитбригада - А. Фонд

руками Енох. — Они не могут понять, что ей понадобилось на болоте. Она почему-то бежала сюда, сильно торопилась, даже не оделась нормально. Выскочила, в чём была, из дома. А потом её кто-то огрел по голове. Камнем или чем-то твёрдым.

— А как её тут нашли? — спросил я, — обычно же тут не ходят особо.

— Старая Селезиха козу искала, та оторвалась с привязи и забрела сюда. Ну вот она и нашла Анфису твою.

— Так уж и мою, — я почувствовал, как мои уши заалели.

— Твою, твою, — хохотнул Енох. — А то я не знаю!

— Как думаешь, мог кто-то видеть, как я к ней приходил? — этот вопрос тревожил меня, не давал покоя.

— Да нет, точно никто не видел, — успокоил меня Енох. — Я бы заметил и глаза отвёл.

— Не знаю, что делать, — пожаловался я.

— Пошли домой, — сказал Енох, — ты вчера только больной был, а сейчас на болоте ходишь. Анфисе ты не поможешь уже. Зато сам опять заболеешь.

Здесь я признал его правоту.

Вечером я сидел на полатях и в неясном, колеблющемся свете свечи (у сердобольной Клары выпросил) читал учебник по истории. Нужно было навёрстывать учёбу. Я решил, что как только вернусь обратно в школу — сдам сразу за несколько классов экзамены. Сидеть на уроках с детьми — это выше моих сил. А без аттестата, хотя бы школьного, найти работу мне будет сложно. Кроме того, нужно включаться в жизнь этой эпохи более активно. Может быть какую-то карьеру даже сделать. По профсоюзной линии, к примеру…

Я хмыкнул этим своим мыслям и перевернул замусоленную страницу. И тут в дверь постучали, и в дом вошла закутанная в платок женщина. От неожиданности я аж учебник выронил (в мигающем полумраке показалось, что это Анфиска).

— Батя тебя в гости к нам зовёт, на ужин, — заявила она звонким голосом, и по юрким чёрным глазам я узнал Любку, дочку Сомова.

— Иду, — с облегчением выдохнул я, так как делать мне всё равно было нечего, а читать при таком освещении — только глаза портить. Набросил куртку, сунул дощечку под солому на полатях, затушил свечу и вышел вслед за Любкой.

Девчонка оказалась юркой не только глазами. Она не шла, а неслась, я еле-еле поспевал за нею. У дома Сомова она проскользнула во двор, я же задержался — у входа маячила призрачная фигура Серафима Кузьмича.

— Благодарствую тебе, Гена, — степенно сказал он, — и за капусту благодарствую тоже. Слышал я, как Гераська Лазарю запретил яд туда сыпать. Ох и ругались они. Лазарь даже уехать грозился.

— Всегда пожалуйста, — вежливо ответил я и не удержался, — так нашел он клад?

— А как же, — с довольным видом огладил бороду Серафим Кузьмич и вдруг расхохотался. — Ох и глаза были у него! Видел бы ты. Перепугался так, аж за сердце схватился. Я думал он прямо туда, в яму сейчас упадёт!

Из дома выглянула женщина, как две капли воды похожая на Любку. Она увидела меня и позвала в дом.

Пришлось разговор прервать и идти.

В доме у Сомовых было богато. Этой фразой можно охарактеризовать всё.

Полы застилали настоящие тканые ковры. Ковры, кстати, были и на стенах, что для крестьянского дома нехарактерно. Скорее для купеческого. А там, где ковров не было, стены обильно покрывали многочисленные фотопортреты всевозможных родичей в затейливых рамочках, увитых бумажными цветами. На кроватях, покрытых плюшевыми покрывалами, возвышались белоснежные горки подушек. Все подушечные горки, каждая высотой с маленькую Эйфелевую башню, были затейливо накрыты кружевными шалями.

За большим, заставленным яствами, столом восседал сам Сомов, Лазарь, еще какие-то два мужика, какие-то женщины. Мать Любки подавала на стол.

— Садись, Геннадий, поужинаем, — любезно пригласил хозяин меня к столу.

Ну что я скажу. Ужин у Сомова был обильным, сытным. Одна запечённая утка с яблоками и черносливом чего стояла. А гурьевская каша. А пироги и расстегаи.

«Что-то мне сегодня на еду везет», — подумал я, наяривая густо пахнущий чесноком холодец. Вспомнил Анфису, стало грустно.

У Сомова за столом ели молча, почти без разговоров. Правда самогону выпили. По три рюмки, не больше. Мне Сомов не предложил, видимо, посчитал, что мал. Я удивился, в эти времена в пятнадцать лет на селе уже парня женить могли, а девок — тем более замуж отдавали повально. Хотя, может быть потому, что Генка выглядел щупло, возможно от недоедания, или же генетика такая, а может он решил, что это тело моложе.

В любом случае я был рад, что удалось так плотно и вкусно поужинать.

После еды Сомов позвал меня в другую избу на разговор (через сени была другая, точно такая же «квартира», только необжитая. В ней хранились мешки с крупой, какие-то ящики, стояли бутыли с самогоном, еще всякий хлам. В общем, типа сарая, или кладовой, только дома).

— Слушай, Геннадий, — начал хозяин разговор, как только мы уселись на лавку. — Я хотел поблагодарить тебя. Я поискал, там, где мой прадед сказал, и действительно нашел там всё.

— Пожалуйста, — вежливо ответил я.

— Да погоди ты, — скривился Сомов, — эк вы, молодёжь, в городе научились старших перебивать, не дослушав…

— Извините, — опять вежливо перебил его я.

Сомов нахмурился, но делать замечание не стал. Зато сказал совсем другое, что у меня аж челюсть чуть не отвалилась:

— Так вот. Нашёл я клад. Наш, семейный. У нас легенды о нём ходили, но никто никогда найти не мог. Я лично думал, что бабьи сказки это. И тут фу-ты, ну-ты!

Он сделал паузу. Я промолчал.

— В общем, Генка, я хочу тебя отблагодарить, — тихо сказал Сомов.

Я удивился, только что уже благодарил.

— Пожалуйста, — опять повторил я.

— Ну ты опять! Погоди! Вот! Это тебе, — Сомов достал из-за пазухи свернутые в трубочку деньги и протянул мне.

Я чуть не присвистнул, но вовремя себя одёрнул. Свистеть в доме, да ещё и при деньгах — плохая примета. Суеверные крестьяне блюли такое строго. Ещё и побить могли.

— Здесь меньше, чем по закону тебе полагается. — извиняющимся голосом сказал Сомов, — но там червонцы еще реализовать надо. Через знакомых ростовщиков придётся. Это долго и нудно. Так что бери вот. Это всё, что у меня на руках есть.

Я изумлённо взял деньги. Слов у меня не было.

— Но ты не думай, — зачастил Сомов, — я не жмот и не сквалыжник какой. Пока ты тут, будешь ходить ко мне обедать и ужинать. Завтрак тебе Марья с собой будет давать. Мы завтракаем кто, когда может.

— Спасибо, — от души поблагодарил его я.

— Я эти деньги поменяю где-то в течении года, не раньше, — вздохнул Сомов, — так что через год приезжай, я тебе остальное отдам.

— Спасибо, — ещё раз сказал я, — не надо мне остальное. Мне и этого хватит. Хотя, по правде говоря, для меня и это — слишком уж много.

— Бери, — махнул рукой Сомов, — ты сирота, тебе никто больше не даст.

Мы еще поговорили некоторое время ни о чём, и я заторопился домой. Уже давно стемнело.

На прощание Сомов мне сказал:

— Ты это, Гена, — если ещё тебе сон такой приснится — ты мне говори сразу. Хорошо?

— Хорошо, — усмехнулся я и, не удержавшись, съехидничал, — а что, у вас ещё много кладов припрятано?

— Да не в кладах дело, — ничуть не смутился Герасим, — это же от прадеда весточка. Тут главное, что он ко мне обозвался! Ради такого можно что хочешь!

Серафим Кузьмич, который весь наш разговор торчал рядом и слушал, аж прослезился.

— Хорошо, — серьёзно сказал я, — если ещё ваш прадед приснится — я сразу скажу.

Я вышел из дома под звёздное небо, провожаемый хозяином аж до ворот, и еле-еле распрощался с ним. Он ушел в дом, а меня тут же нагнал Серафим Кузьмич с сердитым вопросом:

— Сколько он тебе дал?

— Ну ты смотри! — возмутился я, — мне что, прямо тут пересчитывать?

— Да нет, — уже тише сказал Серафим Кузьмич, — это я так. Интересно же.

Я пожал плечами и поёжился от ночной сырости.

— Ты как завтра придёшь, расскажи, — попросил призрак и добавил, — и слушай, там возле забора он хочет выгребную яму переносить. Так ты скажи ему, пусть лучше справа от черешни её обустраивает. А там, возле забора, ещё мой дед табак выращивал. И такой хороший табак у него родил, ни у кого на селе такого не было. Причём самое интересное, что именно на этом месте. А у Гераськи я посмотрел — не табак, а насмешка одна. Курам на смех только.

— И как я ему скажу? — рассердился я, — опять